Жизнь прекрасна, братец мой - [8]

Решение не приняли. Мне сказали: «Как хочешь, так и поступай».

Ахмед, как всегда, вышел из дома первым, Измаил, как всегда, догнал его там, откуда был слышен шум водокачки. Они шагали молча.

Когда они зажгли лампу и уже раздевались, Ахмед сказал:

— Я не еду в Стамбул.

Измаил промолчал. Лег в кровать. Ахмед наклонился к своим брюкам, которые он бросил на табурет. Я вытащил из заднего кармана пистолет и положил его на одежду Измаила, брошенную на соседний табурет.

— Пистолет я передаю тебе, Измаил.

— Почему?

— Бешенство может проявиться с вероятностью пятьдесят процентов…

— А если тебе все же попробовать съездить в Стамбул?

— Нет. Вероятность того, что собака больна бешенством, — пятьдесят процентов из ста. А доктор меня сдаст, я уверен на все сто. А еще можно попасться по дороге. Я не еду в Стамбул… Если я взбешусь, ты меня застрелишь… бросишь в эту яму… засыплешь землей… запаха никто не почувствует… (Все эти слова — «застрелишь», «бросишь», «засыплешь» и даже «запаха никто не почувствует» — я говорю Измаилу словно назло.) И так ведь никто не знает, что я живу здесь. (Улыбаюсь.) На всякий случай я записку напишу, что наложил на себя руки от несчастной любви. (Впервые опускаюсь до таких пошлостей, черт побери.) Вот так, Измаил…

— Видит Аллах, ты сошел с ума…

— Почему сошел с ума? В чем сумасшествие? А если я брошусь на тебя и попытаюсь укусить? А?

Измаил не ответил.

— Ты умеешь стрелять из пистолета, Измаил?

— Умею.

— Ты метко стреляешь?

— Вроде бы да…

Я побродил по комнате, постоял перед шкафом, открыл и закрыл дверцу.

— Ну давай же ложись, братец.

— Завтра купи книгу по медицине и принеси сюда.

— Это еще зачем?

— Почитаем про симптомы бешенства. Насколько я знаю, за один день бешенство не проявляется… У этого дерьма есть всякие там кризисы и стадии… Прежде чем начинается бешенство и человек начнет на всех бросаться, прежде чем он завоет, брызгая слюной…

— Откуда ты взял, что человек воет, братец?

— В Стамбуле я видел один спектакль… Играл Мухсин.[16] Как там пьеса называлась… «Смотрители маяка», что ли?.. На одном маяке, ночью во время бури, один из смотрителей, кажется сын, взбесившись, кинулся на другого смотрителя, на своего отца… И вот там он выл.

— Давай, все, ложись. И потуши лампу…

— Не забудь завтра книгу…

— Хорошо, если найду…

— Что значит «если»? Найди и принеси.

— Ладно, ладно…

Той ночью насос гудел словно посреди хижины.

— Измаил…

— Что?

— Ты спишь?

— Не спится.

Из дверных щелей в темноту комнаты сочился лунный свет.

— О чем ты думаешь, Измаил?

— Ни о чем… (Между тем он думал. Но сейчас Ахмеду хочется, чтобы весь мир, и особенно Измаил, думал только о его несчастье. И парень прав. Но у Измаила на уме только его мать…)

ШЕСТАЯ ЧЕРТОЧКА

Ахмед швырнул на кровать книгу, которую протягивал ему Измаил. Поели они молча. Когда закурили, Ахмед спросил:

— Ты заглядывал в книгу, Измаил?

— Заглядывал.

— И что — при бешенстве воют, как собаки?

— Воют.

— А что там еще пишут?

— Почитай — узнаешь.

— На сороковой день?

— Да, написано — на сороковой…

Ахмед, так и не раскрыв книгу, положил ее на свою одежду. Задул лампу. Какое-то время они молчали. Измаил спросил:

— Перед кем ты притворяешься, братец? Зажги свет да почитай…

Я зажег лампу. Почитал. Ничего нового, кроме того, что я когда-то где-то уже слышал. Сначала — головная боль, боль в суставах, слабость, затем — потеря аппетита, беспричинный страх, потом — боязнь воды, огня, потом — слюнотечение с сильным желанием кусаться, бросаться на людей, выть. На сороковой — сорок первый день — паралич…

Я встал. Из коробки с рисовальным углем взял мелок. Начертил на двери шесть черточек. Шесть белых черточек.

— Что это, Ахмед?

— Сегодня шестой день, Измаил.

— Видит Аллах, ты с ума сошел, братец…

Он закурил. Бросил сигарету и Ахмеду. Ему не нравится состояние парня. Взбеситься он вряд ли взбесится, но довести себя за эти сорок дней — доведет.

Измаил задул лампу. В темноте Ахмед видит шесть белых черточек.

Черточки, которые я начертил на двери дачи, Аннушка заметила только на седьмой день.

— Что это, Ахмед?

— Сегодня наш седьмой день. Значит, нам осталось еще тринадцать дней, Аннушка.

— А потом что?

— Потом что — известно: у тебя отпуск закончится, у меня — каникулы. Мы вернемся в Москву…

* * *

— Ну же, Ахмед!

— Что?

— Ты ночью так во сне кричал, будто тебе перерезали горло. Должно быть, тебя мучил ночной кошмар.

— Это вряд ли из-за бешенства… У меня даже еще голова не заболела. Со мной такое бывает пару раз в год. В следующий раз просто дотронься до меня, и все пройдет… Мне хочется проснуться, но я не могу, черт побери. Обычно я сознаю, где нахожусь, но иногда случается так, что мне кажется, будто я в совершенно другом месте. Мне кажется, что если немедленно не проснусь, то сразу умру. Я же сказал, не бойся, легонько тронь меня за руку, и все…

Вчера утром, уходя, Измаил пистолет с собой не взял.

— Завтра возьми пистолет с собой, Измаил…

Измаил не ответил. Наверное, уснул.

Город Батум похож на шахматную доску. Даже если дождь в Батуме будет лить сорок дней и ночей, стоит выйти солнцу, как улицы, вымощенные брусчаткой, высыхают за мгновение.

В Батуме, в номере гостиницы «Франция», сел я за стол… Любые деревья, цветы, травы, какие только существуют в тропиках, можно увидеть в Батуме, в Ботаническом саду на Зеленом мысу: смотри, трогай, вдыхай. В разгар лета 1922 года на батумском пляже мужчины и женщины лежали рядом, кто лицом вниз, кто на спине, совершенно голые, часто без купальников и прочего, лежали в чем мать родила. Я на этот пляж попал из Анатолии, где у женщин были обнаженными только ноги да руки, а еще глаза, да и то — только на рынке… Но бывало несколько раз, что, встретившись с женским взглядом, смотревшим в щелку между двух кусочков ткани, я будто видел женщину обнаженной с ног до головы… Как бывает со всем чрезмерным, к полной наготе быстро привыкаешь, и тогда фантазии уже не остается ничего делать… Прошло немного времени, и я перестал замечать женскую наготу на пляжах Батума.