Жизнь прекрасна, братец мой - [37]

мастерские на первом этаже тюрьмы сдаются в аренду заключенным. Один портной, один лудильщик, два столяра, четверо сапожников, один зеркальщик. Камеры на верхнем этаже за балкончиком без перил, который тянется вдоль всего здания. Кроме того, имеются канцелярия, комната главного надзирателя, две одиночки и карцер. Во дворе — чешма да крохотное деревцо. Кто знает, что это за дерево? Измаила посадили в третью камеру. Спустя месяц приехала Нериман. «Найду себе здесь место учительницы, — сказала она. — Уверена, что найду». Женитьбу они отложили до назначения Нериман. «Это, братец мой, тактика, знаешь ведь, кого мы собираемся провести; если в министерстве узнают, что ты — моя жена, никто тебя сюда не назначит». Нериман уехала. Измаил старался не думать: «Вот уже несколько лет я связываю девушку; сколько лет еще ей ждать меня; брось ты ее; пусть уходит, пусть ищет счастье в другом месте». Не успела она получить назначение и вернуться, он разузнал у начальника тюрьмы, как они могут оформить брак. А когда вернулась, было сделано оглашение и найден адвокат, который стал также их доверенным, они поженились в муниципальной канцелярии по регистрации браков. Поднялись в полумраке по деревянной шатающейся лестнице. Нериман была в сером костюме, с Измаила сняли наручники перед чиновником канцелярии. Чиновник усталым голосом, но очень искренне пожелал им «долгих счастливых лет совместной жизни». Поздравил. Свидетелями стали главный надзиратель да привратник канцелярии.

Следующий день был днем свиданий. Начальник тюрьмы в порядке исключения позволил им встретиться один раз у себя в кабинете, но сам остался сидеть за письменным столом. Делая вид, что занимается бумагами, лежащими перед ним, он наблюдал за Измаилом и Нериман. Они сидят бок о бок на диване с провалившимися пружинами и облезшей бархатной обивкой. Молчат. Пару раз начальник даже сказал им:

— Не стесняйтесь, эфенди, разговаривайте. Стесняться здесь нечего. На меня внимания не обращайте, у меня дел по горло, даже если бомба взорвется, я не услышу. Говорите, общайтесь, вы же молодожены.

Измаил каждый раз отвечал ему:

— Спасибо, господин начальник, мы разговариваем, — и они продолжали молчать. В какой-то момент Измаил хотел взять Нериман за руку, но она отдернула руку и посмотрела на него осуждающе.

* * *

Измаил проснулся от крика Ахмеда, который вопил так, будто его режут. В темноте он подошел к товарищу и легонько толкнул его.

— А! — крикнул Ахмед и проснулся.

Измаил зажег лампу

— Ты опять кричал во сне.

— Дай мне стакан воды, тебе не трудно?

Воду Ахмед выпил взахлеб, словно перед этим несколько дней страдал от жажды.

— Курить хочешь? — спросил Измаил.

— Не хочу. Кажется, у меня температура.

Измаил потрогал ладонью лоб Ахмеда.

— Успокойся. Все нормально.

— Есть сегодняшние газеты?

— Завтра почитаешь.

— Сейчас я должен чем-то отвлечься, чтобы опять не приснились кошмары.

Ахмед просмотрел измирскую газету и отложил ее, взял стамбульскую и на второй полосе замер.

— Керима арестовали.

— Да?!

— Ах ты черт побери… Как его поймали, не пишут… Ах ты черт побери…

ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЧЕРТОЧКА

На следующее утро, когда Ахмед проснулся, первое, о чем он подумал, был арест Керима. Он еще раз прочитал статью. Встал. Измаил, уходя, зажег лампу. Черт бы побрал эту водокачку. Босиком, в трусах и в майке, Ахмед пошел к шкафчику. Есть у меня температура, еще какая. Сунул руку под мышку. У меня температура. Сел на табуретку, прямо на одежду. Все тело ломит. Он захотел было заварить чай, но раздумал. А еще тошнит. Прислонился спиной к щербатой каменной стене. Ну вот, началось. Он лег навзничь на койку. Писали ли в книге о том, что поднимается температура, или нет? О ломоте говорилось, о тошноте — тоже, кажется… О головной боли писали, но не о такой, что будто бы тисками давит. Про тиски в книге не было. У меня болит голова. Я ведь только что не замечал, как ужасно у меня болит голова. И температура у меня есть. Но в книге не пишут о температуре… Книга лежала на столе, из-под газет виднелся ее корешок. Не буду смотреть. Написано там или нет, что поднимется температура, — какая разница? Ломота, тошнота, головная боль — все имеется. Не буду смотреть, хоть подыхая, немножко силу воли проявим. После длинного утомительного путешествия он погружается в теплую воду — в грусть. Внезапно он выпрямился, оделся так, будто готовился с кем-то поругаться. Заварил чай. Выпил — сначала через силу, потом с охотой. Вспотел. А еще и градусника нет… А может, где-то и есть, остался от Зии. Шатаясь, он поискал градусник. Не нашел. Прислушался к себе. Тошнота будто бы прошла. Он уже забыл о книге. Вытянулся на постели. Голова его становится все больше и больше, заполняет собой всю хижину, уже не вмещается в четырех стенах, но голова эта — не тяжелая, а словно бы из пены, огромная такая голова.

— Аннушка могла бы в тебя влюбиться, Петросян.

— И хорошо бы сделала.

— А ты в нее?

— А я — в нее. Но мы оба опоздали. Приехал один турок и встал между нами.

— Если хотите, я уйду.

— Что толку, что ты уйдешь? Разве мало мы, армяне, терпели от этих самых турок? Вы нас искромсали, как фарш.