Жизнь прекрасна, братец мой - [31]

— Постой пять-десять минут рядом со мной, на всякий случай.

— Ты боишься?

— Чего мне бояться? Нет. Мне просто кажется, что я не смогу кричать.

— Ты стесняешься?

— Что-то вроде того. Я никогда ничего не продавал.

— А я продавал? Разве мой отец был торгашом?

— Не сердись, что ты, я просто не умею кричать.

— Ты, сынок, истинный паша-заде, сынок паши.

Керим взял одну газету из свертка, который он держал под мышкой, и, размахивая ею, закричал:

— Социалистическая газета! Последние известия!

Прохожие даже не поворачивают в нашу сторону голову. Начал накрапывать дождь.

— Свежая газета! Социалистическая газета!

Я тоже вытащил одну газету из пакета под мышкой. Керим сует газету прямо под нос прохожим, которые торопливо шагают, чтобы не намокнуть:

— Газета, свежая социалистическая газета!

Те, кто обращает на нас внимание, смотрят на странный вид Керима, который совсем не похож на продавца газет. Может быть, поэтому они и обходят его. Говорят: «Спасибо» — и обходят.

— По этому мосту хоть один порядочный человек пройдет? Газета! Мать честная, неужто мы не продадим ни одного номера на этом чертовом мосту? Но в Касым-паша раскупят как пирожки, вот увидишь.

Мне на глаза попалась строчка над заголовком: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И вдруг, словно кто-то причинил мне острую боль, я заорал во все горло, сам теряясь от собственной смелости:

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Пролетарии всех стран, — кричу так, будто зову на помощь, — соединяйтесь! Газета! Газета!

— Ну-ка, дай посмотреть, как соединяются пролетарии всех стран!

От радости я готов броситься на шею опрятно одетому седому эфенди, попросившему газету. Я дал ему газету. «Возьми деньги, сынок». Только после того, как он сказал это, я заметил, что он протягивает мне деньги. Он усмехнулся.

— Когда я был молод, — сказал он, — парижские социалисты так торговали своими газетами.

В тот день на Галатском мосту я продал сорок пять газет. Керим продал в Касым-паша двести двадцать пять.

Мы медленно шествуем к Красной площади. Перед нами, позади нас люди, флаги, транспаранты, портреты, песни. Наша группа поет «Первомайский марш»: «На Первое мая, на Первое мая, мы перво-наперво всем пожелаем…» Аннушка тоже идет с нами. Мы научили ее турецким словам, и она поет марш с нами, по-турецки. Я держу Аннушку за руку. Керим спрашивает: «Боишься, что она сбежит?» — «Не знаю, мне все время почему-то страшно, что вдруг я ее потеряю, что она обратится в дым, станет птицей и улетит». — «Ты это всерьез говоришь? Или притворяешься?» — «Всерьез». — «Я думал, такие мысли приходят людям в голову только в романах».

Мы приостановились, а затем встали окончательно. Позади нас — кавказцы. Они мгновенно встали в круг, вытолкнули в середину парня и начали танцевать танец Шейха Шамиля».[37] Парень — дагестанец.

Так что в центре танцует самый красивый парень университета. Аннушка выпустила мою руку, пошла смотреть на танец. Я следом за ней. Парень сначала делает такие движения, будто совершает намаз. Известно, что, прежде чем наброситься на русское царское войско, Шейх Шамиль совершал намаз. Этот намаз сопровождает довольно медленная мелодия, а потом она внезапно меняется, становится бешеной. Шейх Шамиль, выхватив кинжал, бросается в бой, кружась на носках в танце.

Белокурый парень — словно молния. Но мне этот танец противен. Я уважаю и даже люблю Шейха Шамиля, но все кавказцы, будь то азербайджанцы, армяне, грузины, дагестанцы, другие народы, названий которых я не знаю, вечно становятся в круг и танцуют этот танец по любому поводу, с намазом или без — не знаю, какие еще варианты этого танца существуют.

К танцующему парню присоединились три юноши и две девушки. Вокруг все хлопают, поддерживая ритм. Я спросил Аннушку: «Тебе очень нравится?» — «Да, не могу наглядеться». — «На дагестанца?» — «Как тебе не стыдно… Но представь себе, и на него тоже. Ну и что?»

Мы тронулись дальше. В боковых переулках стоят группы демонстрантов, ожидающих в очереди, чтобы присоединиться к основному шествию. Керим прокричал: «Наши пекари!» В боковом переулке стоят наши черноморские парни в своих зыпках,[38] башлыках, с красными флагами — на некоторых есть звездочка и полумесяц, другие — без звездочки с полумесяцем. Первомайские лозунги на турецком языке. В Москве — бесчисленное множество артелей лазских пекарей, недавно создан их кооператив. А китайцы занимаются стиркой и глажкой белья. Но и наши, и китайцы сохраняют свое подданство, хотя участвуют в советских выборах и даже могут выбираться в советские органы, вступать в профсоюзы. Как это замечательно, черт побери, как это замечательно, Аннушка! Оказаться в незнакомом месте, где ты не знаешь ни языка, ни правил, ни обычаев, и не чувствовать себя чужим… Наверное, быть чужаком — очень тоскливо, но я не знаю, со мной такого не происходило; правда, в дедовом ялы был один садовник, албанец, который уже неизвестно сколько лет жил в Стамбуле, он то и дело говорил: «Стамбул — красивый город, награди Аллах его хозяев, но я боюсь, что мы помрем здесь, на чужбине».

Внезапно раздался шум. Колонна впереди нас смешалась. Там — японские студенты. У японцев какое-то светопреставление — шум, крики на японском языке! Не успели мы понять, что происходит, японцы восстановили порядок. Мы увидели, как трое милиционеров кого-то уносят. Оказалось, японские студенты опознали одного человека из своей политической полиции. Этот тип из-за угла фотографировал ребят. Большинство этих ребят приехало в Москву тайно. Они мгновенно навалились на подлеца. Мгновенно разнесли на куски его фотоаппарат и, возможно, его самого. А может быть, разбив ему голову и дав в глаз, оставили его в покое. Мы спросили у Петросяна, а он ответил: «Так, просто потрепали немножко», — но глаза его как-то странно смеялись. Мы остановились из-за произошедшего. А затем снова медленно начали выходить на Красную площадь. Женщины, мужчины, московские рабочие, служащие продвигаются мимо нас с обеих сторон под флагами, лозунгами, с детьми на плечах. Это те, кто в 1917 году под стенами Кремля и на Красной Пресне сделал белую Москву царей и купцов Красной Москвой. Я держу Аннушку за руку.