Жизнь после жизни - [95]
По указке Евы Фрида покружилась на месте — и рассмеялась. Ею направлялись все мысли и дела Урсулы, от нее таяло сердце. Ради нее Урсула готова была всю оставшуюся жизнь ступать по лезвиям ножей. Гореть в адском пламени. Тонуть в пучине вод — только бы вытолкнуть ее на поверхность. (Она перебрала множество трагических сценариев. Нужно быть готовой ко всему.) Могла ли она подумать, что материнская любовь (здесь у Сильви поучиться было нечему) окажется такой мучительной, телесной до боли.
«Да, конечно, — подтвердила это Памела, как расхожую истину, — материнское чувство делает тебя волчицей». Урсула не видела себя волчицей: она как-никак была медведицей.
Впрочем, по Бергу и впрямь рыскали матерые волчицы со своим потомством: Магда, Эмми, Маргарет, Герда — многодетные жены высших партийных чинов,>{109} которые расталкивали друг дружку локтями ради малого куска собственной власти и бесперебойно производили на свет будущих слуг рейха и фюрера. Хищные и коварные, эти волчицы ненавидели Еву, «проклятую телку» — die blöde Kuh, — чудом обскакавшую их всех.
Любая из них, вне сомнения, прозакладывала бы душу, чтобы стать спутницей великого вождя, оттеснив это ничтожество — Еву. Разве человек его масштаба не заслуживает настоящую Брунгильду — ну по меньшей мере Магду или Лени?>{110} А то и Валькирию, «эту фифу Митфорд»,>{111}das Fräulein Mitford, как говорила Ева. Фюрер восхищался Англией, в особенности аристократической, имперской Англией, хотя Урсула подозревала, что восхищение не помешает ему стереть Англию с лица земли, когда пробьет час.
Ева терпеть не могла и, хуже того, боялась всех этих валькирий, которые могли посоперничать с ней за внимание фюрера. Но самую сильную неприязнь она питала к Борману, серому кардиналу Берга. Именно он держал в своих руках финансы, покупал для Евы подарки от имени фюрера и выделял ей средства на приобретение меховых манто и туфель от «Феррагамо», не упуская случая тонко намекнуть, что она не более чем содержанка. Урсула не понимала, откуда берутся эти шубки, ведь лучшие меховщики Берлина были евреями.
Стаю волчиц, должно быть, коробило, что подругой фюрера стала продавщица. Она сама рассказывала Урсуле, что познакомилась с ним, работая у Гофмана в «Фотохаусе» на Амалиенштрассе, и на первых порах обращалась к нему «господин Волк». «Адольф по-немецки означает „благородный волк“», — объяснила она. Представляю, как он был польщен, заметила про себя Урсула. Она никогда не слышала, чтобы его называли Адольфом. (Неужели Ева даже в постели говорила ему «мой фюрер»? Вполне возможно.)
— А знаешь, какая у него любимая песня? — посмеялась Ева. — «Нам не страшен серый волк».
— Из диснеевских «Трех поросят»? — Урсула не поверила своим ушам.
— Да!
Ну и ну, подумала Урсула, скорей бы рассказать это Памеле.
— А теперь вместе с Mutti, — попросила Ева. — Обнимитесь. Sehr schön. Улыбочка!
Урсуле доводилось наблюдать, как Ева кокетливо устраивала фотоохоту на самого фюрера, пока тот не успел отвернуться или, подобно неопытному шпиону, комично надвинуть шляпу на лоб. Он не признавал милых ее сердцу любительских кадров, предпочитая студийную съемку в более героических позах и при выигрышном освещении. А Ева, наоборот, позировала весьма охотно. Ее мечтой было появиться не на фотографии, а на экране. «В фильме». Она собиралась («когда-нибудь») поехать в Голливуд и сыграть там саму себя — «историю моей жизни», говорила она. (Для Евы кинокамера почему-то все превращала в реальность.) Фюрер, по-видимому, ей это пообещал. Фюрер, конечно, много чего обещал. Потому и оказался там, где оказался.
Ева навела на резкость свой «роллейфлекс». Урсула порадовалась, что не привезла сюда свой старый «кодак», — зачем срамиться?
— Закажу для вас отпечатки, — сказала Ева. — Пошлешь родителям в Англию. На фоне гор, красотища. А теперь рот до ушей! Jetzt lack dock mal richtig![56]
Панорама гор служила непременным фоном для любого снимка, да и для всего остального. На первых порах Урсуле виделась в этом красота, но теперь вся эта величественность начала ее угнетать. Могучие ледяные пики, бурные водопады, бесконечные сосны — здесь сливались воедино природа и мифология, возвышая германскую душу. Немецкий романтизм, считала Урсула, отличался масштабностью и мистицизмом, каких не сыщешь в Озерном крае. Что же до английской души — если такая штука где-нибудь и живет, то на совсем негероическом заднем дворе, где только и есть что клочок зелени, розовый куст да грядка вьющейся фасоли.
Урсулу тянуло домой. Не в Берлин, на Савиньи-плац, а в Англию. В Лисью Поляну.
Ева усадила Фриду на парапет, но Урсула поспешила ее оттуда снять, объяснив:
— Она боится высоты.
У Евы была привычка перевешиваться через этот опасный парапет, водить по нему собак и маленьких детей. За ним начинался головокружительный отвесный склон, который уходил ниже деревушки Берхтесгаден и нырял в озеро Кенигзее. Эта деревня с бесхитростной яркой геранью на окнах и сбегающими к озеру лугами навевала на Урсулу щемящее чувство. Много воды утекло с тех пор, когда они вместе с Кларой приезжали сюда в тридцать третьем году. После этого пресловутый скульптор развелся с женой и обвенчался с Кларой; теперь у них было двое детей.
