Жизнь - Отечеству, честь - никому! - [5]

В наших краях ширилось партизанское движение, народные мстители в полной мере навязывали оккупантам свою войну. Мой старший браг Иван был ординарцем у командира бригады, первого секретаря Полесского обкома партии Ивана Дмитриевича Ветрова (после войны он занимал должность прокурора республики, а потом министра юстиции БССР). Когда партизаны контролиро­вали наш район, у нас некоторое время жили три солдата-словака, перешедших на их сторону. Как-то в конце весны 1943 года партизаны дали мне выстрелить из карабина. Положили оружие на забор, а я нажал на спусковой крючок и при отдаче от выстрела кубарем улетел в коридор, в открытую дверь. Так я получил первое «боевое крещение», после чего желания пострелять долго не возникало.

Фашисты особенно свирепствовали с осени 1943 года, как потом мы узна­ли, после поражения в Курской битве. Участились карательные операции про­тив активно действовавших партизан и местного населения. Людей загоняли в сараи, общественные помещения и сжигали заживо, а тех, кому удавалось выбраться из огня, расстреливали. Более шестисот Хатыней осталось на щедро политой кровью земле Белоруссии. Таким же чудовищным путем была сожже­на деревня Хвойня, что была по соседству с нами. Многих сельчан оккупанты угнали на работу в Германию, другие попали в концлагеря. Партизаны вынуж­дены были уйти из деревень в лес, откуда наносили удары по врагу.

Однажды добрый человек сообщил, что ночью полицаи придут аресто­вывать нас за помощь партизанам. Родители быстро загрузили, что могли, в повозку, и мы, как оказалось, навсегда оставили свой дом. Как и многие дру­гие семьи, пришли в партизанский лагерь - другого пути не было. Зимовали в сооруженных из веток куренях (шалашах), в центре которых горел костер. Вокруг него, ногами к теплу, и спали. Были случаи, когда костер разгорал­ся и шалаш вспыхивал, нужно было сломя голову выскакивать, успев хоть что-то выхватить из пламени. Построить в партизанском лагере что-то более серьезное было нельзя, поскольку из-за налетов карателей часто приходилось менять месторасположение.

Последним местом, где пришлось остановиться, было Черное болото на границе Любанского и Октябрьского районов, где дислоцировалась партизан­ская бригада И. Д. Ветрова. Там был остров, окруженный болотами, которые не всегда замерзали зимой. Это поначалу спасало нас от фашистов.

В начале весны 1944 года немцы предприняли карательную операцию по уничтожению лагеря. Командование бригады, видя, что фашисты окружают со всех сторон, и не имея возможности оказать сопротивление, ночью скрытно вывело отряды в безопасное место. И утром - а это было вербное воскресенье перед пасхой, мы проснулись одни... В лагере не осталось ни одного партизана, а нас даже не предупредили, что они уходят. Потом говорили, что так надо было в целях конспирации. А если бы партизаны вступили тогда в неравный бой с гитлеровцами - трудно сказать, чем он закончился бы, но, скорее всего, вряд ли я вел сегодня свой рассказ. И попали мы, что называется, из огня да в полымя...

Начались морозы, и немцы, пешие и на лошадях, сумели пройти по за­мерзшему болоту к лагерю. Привели их сюда, конечно же, знающие местность полицаи. Мы слышали звуки приближавшейся стрельбы. Что делать? Мама была верующим человеком, а больше, кроме Бога, тогда верить было не в кого и не во что... Она заставила стать на колени и молиться. И спасло нас, видимо, чудо. Немцы продвигались по лагерю и стреляли по шалашам, держа автоматы на уровне пояса. Пули свистели над головами, к счастью, никого не задев.

Потом приоткрылся вход, раздался гортанный окрик «Хальт!», и шалаш затрещал в огненном смерче, подожженный трассирующими пулями. Мы едва успели выскочить. Все вокруг пылало. В голове одна мысль: что с нами будет? Мама успела вытащить из шалаша мешок с зерном, но бдительный полицай но­жом раскромсал его и высыпал содержимое на землю: «Пропадайте, земляки!.. А у нас, полицаев, свой, немецкий паек». Это врезалось мне в память навсегда.

Немцы и полицаи собрали захваченных в партизанском лагере людей, по­строили и под охраной повели в неизвестность. К вечеру пригнали в село и раз­местили в уцелевших домах так плотно, что можно было только стоять. Так мы промучились, опираясь один на одного, задыхаясь от духоты и смрада, до утра. Затем всех выгнали на улицу, вновь построили и начали делить: мужчин в одну колонну, женщин в другую, а пожилых женщин и детей в третью. Отец в это время был с нами, его определили в мужскую колонну, сестер Олю и Нину - в женскую, а маму, Аню и меня - в третью. Это было страшное, душераздираю­щее зрелище: все плачут, кричат, а поверх воплей несчастных - резкие выкрики и хлесткие команды немцев и полицаев.

И вот несчастные, голодные, доведенные до отчаяния люди, разделенные на три группы, снова двинулись в путь. В конце марта, в самую распутицу, нас несколько дней безжалостно гнали, как скот на бойню, замерзших, нередко по­луживых, в направлении Озаричского концлагеря, известного теперь во всем мире как фашистский лагерь смерти. На ночь запирали, как правило, в церквах в деревнях или в животноводческих помещениях, огороженных колючей прово­локой и под усиленной охраной. Матерям, у которых были дети, иногда разре­шалось выходить за водой или какими-то продуктами. Начиналась весна, земля оттаяла, на огородах иногда можно было найти мерзлые картофелины, свеклу или редьку, сварить на костре и хоть как-то покормить детей.