Жизнь: опыт и наука - [5]

Если и оказывается возможным обратиться к прошлому и надлежащим образом прочертить его историю, то это происходит не благодаря опоре на "нормальную науку", но через отыскание такого "нормативного" (normen) процесса, по отношению к которому нынешнее знание оказывается только его моментом, причем при условии, что возможность предсказания будущего, если только не иметь в виду пророчества, исключается.

История наук, — говорит Кангилем, цитируя Сюзанн Башляр, — может строить свой объект не иначе как в некоем "идеальном пространстве-времени". В качестве такового не может выступить ни "реалистическое" время, аккумулированное исторической эрудицией, ни пространство идеального, которое авторитарно кроит современную науку, — это пространство-время может быть дано истории наук только точкой зрения эпистемологии. Последняя не является общей теорией науки или теорией всех возможных научных высказываний. Она представляет собой поиск такой нормативности, которая внутренне присуща различным научным деятельностям, как они действительно осуществлены. Речь идет, стало быть, о необходимости теоретической рефлексии, которая позволяет истории наук конституировать себя отличным от истории вообще образом и обратно: история наук открывает такую область анализа, которая нужна, чтобы эпистемология была чем-то иным, нежели простым воспроизведением внутренних схем той или иной науки в некоторый момент времени.

В случае используемого Кангилемом метода разработка "дисконтинуальных" способов анализа неразрывно связана с прояснением исторического отношения между науками и эпистемологией.

3) И вот, помещая науки о жизни в такую историко-эпистемологическую перспективу, Кангилем выявляет ряд существенных черт, отличающих их развитие от развития других наук и ставящих перед историком особые проблемы.

Действительно, были основания полагать, что в конце XVIII в. между физиологией, изучающей феномены жизни, и патологией, занятой анализом болезней, можно будет отыскать некий общий элемент, который позволил бы мыслить и нормальные процессы и болезненные изменения в рамках некоего единства. От Биша до Клода Бернара, от анализа различных видов лихорадки до патологии печени и ее функций, открылась огромная область, которая, казалось. давала надежду на единство физиопатологии и открывала доступ к пониманию болезненных явлений на основе анализа нормальных процессов. Оказалось, что здоровый организм предстанет общей рамкой, внутри которой укореняются патологические процессы и на какое-то время принимают свойственную им форму. Эта попытка брать патологию на фоне нормы в течение длительного времени была, по-видимому, весьма характерной для медицинской мысли.

Но познание жизни сталкивается с такими феноменами, которые удерживают его на почтительном расстоянии от какого бы то ни было познания физико-химических явлений. Дело в том, что, лишь вопрошая о патологических феноменах, познание жизни смогло найти принцип своего развертывания. Оказалось, что невозможно конституировать науку о живом, не включая в рассмотрение такой существенной для ее объекта возможности, как возможность болезни, смерти, уродства, аномалии и ошибки. Можно, конечно же, все с большей изощренностью раскрывать обеспечивающие эти феномены физико-химические механизмы, однако как таковые механизмы эти размещаются внутри некоей специфирующей их рамки, которую и должны учитывать науки о жизни. В противном случае они будут выносить за скобки именно то, что как раз и конституирует самый их объект и принадлежащую им область.

Отсюда парадоксальный факт: тогда как процесс образования наук о жизни действительно произошел через вскрытие физических и химических механизмов, через конституирование таких областей, как клеточная и молекулярная химия, через использование математических моделей и т. д., развертывание их объекта, напротив, оказалось возможным лишь в той мере, в которой снова и снова, как некий вызов, ставилась проблема специфики болезни и того порога, указанием на который для всех природных существ она является.

Это не означает, что прав витализм, пустивший в обращение столько фантазмов и продливший жизнь стольким мифам. Как не означает это и того, что этот самый витализм, как и питающая его философия, сплошь и рядом оказывающаяся самой что ни на есть нестрогой, должна являть собой непобедимую философию биологов. Это значит только, что витализм играл и, без сомнения, до сих пор сохраняет важнейшую для истории биологии роль своеобразного "индикатора", причем двоякого рода. Во-первых, теоретического индикатора подлежащих решению проблем, прежде всего — проблемы специфики жизни, при том что она никоим образом не составляет независимого государства в государстве внутри природы. Во-вторых, критического индикатора редукций, которых следует избегать, редукций, проистекающих из нежелания признать, что науки о жизни не могут обойтись без апелляции к неким ценностям, без чего нельзя понять явления сохранения, регуляции, адаптации, репродукции и т. д. То есть речь должна идти скорее о требовании, нежели методе, о морали, нежели о теории.