Жизнь, она и есть жизнь... - [9]

— Злобин…

— Слушаю вас, товарищ старший морской начальник, — немедленно откликнулся тот, вставая, вытягиваясь по стойке «смирно».

— Даю вводную. Стемнело. Появились фашистские самолеты. Что предпримете, чтобы спасти вот этих людей от бомб и пулеметно-пушечного обстрела с самолетов?

Злобин медленно прошелся глазами по высокому обрыву, который почти отвесно падал к прибрежной гальке, по женщинам и детям, грудившимся на узкой полоске земли между рекой и тем обрывом.

— Задача ясна. Разрешите выполнять? — наконец сказал он.

Всем нашел дело, всех разогнал. А самому чем заняться? Решил, что большому начальнику, под которого он сейчас работал, даже положено сидеть в одиночестве и думать. Не в этакой халабуде, на собачью конуру похожей, а на свежем воздухе, на виду у людей сидеть положено. И так, чтобы самому все далеко, панорамно видеть.

Даже стал присматривать место для своеобразного командного пункта и тут вспомнил, что в спешке они ушли из бригады, не получив сухого пайка даже на сутки! Команда катера, конечно, в беде не бросит, поделится едой, но что и сколько она имеет? Не по-товарищески получится, если они их паек почти уполовинят.

Думай, Игорь Манечкин, ищи выход: на то ты и командир…

Ничего не успел придумать: из-за поворота реки показался родной катер-тральщик… с баржой на буксире. Баржа — самая обыкновенная железная коробка, в которой еще совсем недавно от землечерпалки отвозили донный грунт; «грязнуха», как окрестили матросы подобные баржи.

Увидел «грязнуху» — вспомнил, что, когда бежали сюда, заметил ее, сиротливо жавшуюся к яру левого берега. Заметить-то заметил, а ведь не вспомнил в нужный момент! Выходит, командир тральщика нервы покрепче имеет: ишь, не позабыл о барже в такой сумятице.

Погрузка людей, хотя баржа и не была приспособлена для этого, отняла считанные минуты: помогло всеобщее желание поскорее оказаться на левом берегу Волги, где, как считали эти исстрадавшиеся женщины, фашисты их не достанут.

Маленькая заминка произошла в самый последний момент, когда оставалось только отдать швартовы.

— Где разгружаться прикажете? — спросил главный старшина — командир катера-тральщика.

Действительно, где? Идти до ближайшей пристани, стоящей на левом берегу? До нее, если память не изменяет, около сорока километров. Сорок туда да обратно столько же… Нет, сама обстановка запрещает так время транжирить! Просто высадить людей на том берегу? Тоже не годится: может быть, где высадят, и малой тропочки не окажется? Может быть, этим умотавшимся женщинам да еще с ребятней на руках десятки километров по бездорожью ноги ломать придется, пока на тракт выйдут?

Выручила одна из женщин, стоявшая в толпе на берегу:

— За тем мысочком, — и показала рукой за каким, — дерево молнией пришибленное. Обугленное, головешкой торчит. Около него и высаживайте. Там и тропка нахоженная, и до тракта рукой подать.

— «Рукой подать» — это сколько, если на километры перевести? — полушутливо спросил лейтенант Манечкин, настроение у которого сейчас было почти распрекрасное.

— С десяток, голубок, наскребется, — подумав, ответила женщина.

Рукой подать — километров десять… Но ни одна из женщин, слышавших этот разговор, и слова не проронила; что для них какие-то десять километров, если они сотни прошагали? И еще он заметил, что те, кто был уже в барже, косили глазом на слинявшее от жары небо: привыкли, что смерть чаще всего обрушивалась именно оттуда.

Лейтенант Манечкин кивнул главному старшине. И катер-тральщик, вспенив винтом желтоватую волжскую воду, осторожно отошел от берега, почти неслышно оторвал баржу от мосточков.

Начался еще только первый рейс, а лейтенант Манечкин уже вздохнул облегченно и вдруг почувствовал, что невероятно голоден и устал.

6

Начали нарождаться сумерки — лейтенант Манечкин приказал катеру-тральщику уйти с баржой к левому берегу и замаскироваться под ветлами, нависшими над рекой, а беженцам, которым и эту ночь предстояло коротать еще здесь, держаться вблизи тех нор в обрыве, которые за день были вырыты под досмотром Злобина.

— Только услышите гул фашистских самолетов — все в убежища, — так закончил лейтенант Манечкин свою короткую речь. — Все понятно или есть вопросы?

— Сыровато там, — робко заметила одна из женщин.

— Прекратить пререкания! — повысил голос лейтенант. Однако сразу же учел, что разговаривает с людьми сугубо гражданскими, натерпевшимися от войны, и пояснил: — Думаете, подвесив люстры, фашистский летчик не заметит здесь скопления людей? Не сбросит бомбы?.. Между прочим, кто не согласен со мной, кому тяжко выполнять наши требования, может сейчас же отойти километра на три и там лагерем расположиться.

Желающих уйти от переправы, которая с рассветом снова заработает, не нашлось. Еще несколько минут суеты — и замер берег, чутко вслушиваясь во все редкие шумы, доносившиеся сюда.

А Красавина с Дроновым все еще нет… Вроде бы и не на передовую они ушли, вроде бы и при полном вооружении, а сердце тревожится, будоражит душу различными невеселыми думами.

Злобин первый уловил приближение фашистского самолета, который сегодня почему-то несколько запаздывал. Не сказал товарищам об этом, а втянул голову в поднятый воротник бушлата.