Жизнь Наполеона - [19]

ГЛАВА XXXVI

ОБ ИСПАНИИ

Вечером того дня, когда произошла битва при Иене, Наполеону, еще находившемуся на поле сражения, был вручен манифест князя Мира, призывавший всех испанцев к оружию. Наполеон ясно понял, как велика была та опасность, которой ему удалось избегнуть; он увидел, каким треволнениям будет подвергаться юг Франции при каждом новом его походе в северные страны. Он твердо решил не оставлять в тылу у себя вероломного Друга, готового напасть на него, как только его положение покажется затруднительным. Он вспомнил, что под Аустерлицем в числе его противников оказался король Неаполитанский, с которым он за две недели до того заключил мир. Действия, которые князь Мира намеревался применить для нападения на Францию, противоречат международному праву в том виде, в каком оно в наши дни, по-видимому, принято народами. Талейран без устали твердил Наполеону, что спокойным за свою династию он сможет быть только тогда, когда уничтожит Бурбонов. Свергнуть их с престола было недостаточно; однако сначала нужно было добиться их свержения. В Тильзите Россия одобрила планы императора относительно Испании.

Эти планы состояли в том, чтобы пожаловать дону Мануэлю Годою, столь известному под именем князя Мира, княжество в Альгарвии, взамен чего князь, единственный творец манифеста, погубившего Испанию, должен был выдать Наполеону своего государя и благодетеля. В силу договора, заключенного князем Мира в Фонтенебло, Испанию наводнили императорские войска. В конце концов фаворит, столь же могущественный, как и смешной, догадался, что Наполеон его дурачит, и задумал бежать в Мексику; народ хотел удержать своего государя, - отсюда события в Аранхуэсе, в результате которых престол занял наследный принц Фердинанд и планы Наполеона потерпели крушение. 18 марта 1808 года испанский народ, такой простодушный и такой храбрый, восстал. Князь Мира, к которому население питало ту ненависть, какую он заслуживал, из верховного властителя превратился в узника. Второе народное восстание принудило короля Карла IV отказаться от престола в пользу Фердинанда VII. Наполеон изумился; он думал, что имеет дело с людьми такого же склада, как пруссаки или австрийцы, и что распоряжаться двором - значит распоряжаться народом. Вместо этого перед ним оказалась сплоченная нация, возглавляемая молодым государем, который пользовался всеобщей любовью и, судя по всему, не принимал никакого участия в позорных деяниях, совершавшихся в стране на протяжении последних пятнадцати лет. У этого государя могли быть те добродетели, какими нетрудно обладать в его положении; он имел возможность окружить себя людьми безукоризненно честными, преданными родине, недоступными соблазну и пользующимися поддержкой народа, не знающего страха. Наполеону о принце Астурийском было известно только одно, - что принц в 1807 году дерзнул обратиться к нему с письмом, в котором просил руки одной из его племянниц, дочери Люсьена Бонапарта. После событий, разыгравшихся в Аранхуэсе, все слои испанского народа были охвачены энтузиазмом. Однако чужеземцы, водворившиеся в государстве, всем распоряжались в столице, захватывали крепости и притязали на то, чтобы разрешить спор между Фердинандом VII и королем Карлом IV, который уже взял обратно свое отречение и взывал к Наполеону о помощи. В этом исключительном положении Фердинанд VII (здесь снова проявилась глубокомысленная тупость, характерная для министров, правящих народом, который уже давно отстранен от всякого европейского прогресса) решил сблизиться с Наполеоном. Генерал Савари дважды ездил в Испанию с целью убедить Фердинанда явиться в Байонну, но ни разу не предложил ему признать его права на престол. Советники молодого короля, опасавшиеся мести Карла IV, против которого они устраивали заговоры, видели в Наполеоне единственную свою опору и горели желанием как можно скорее явиться к нему вместе со своим государем. Эти очень важные события кажутся любопытными, если рассматривать их издали; но если подойти к ним поближе, они внушают лишь омерзение. Испанские министры слишком глупы, агенты Франции слишком ловки. Это все та же старая, тупо вероломная политика Филиппа II в борьбе с поистине современным гением Наполеона[1]. Два человека радуют душу своим поведением. Г-н Гервас, брат герцогини Фриульской, рискуя большим, нежели жизнью, приехал в Вальядолид и сделал все, что в человеческих силах, чтобы раскрыть глаза исполненным тупого самодовольства министрам Фердинанда VII. Главный начальник всех таможен по реке Эбро, человек бесхитростный и храбрый, предложил Фердинанду явиться с двумя тысячами вооруженных людей, которыми он располагал, в Байонну и освободить его. Ему сделали строгий выговор. Здесь Испания предстает нам такой, какою она затем показала себя в продолжение шести лет: тупоумие, подлость и трусость правителей, романтическая и героическая самоотверженность народа. Фердинанд VII прибыл в Байонну утром 20 апреля и был принят с королевскими почестями. Вечером того же дня генерал Савари объявил ему, что Наполеон решил посадить на испанский престол члена своей собственной династии. Ввиду этого Наполеон требовал, чтобы Фердинанд отрекся от престола в его пользу. Одновременно с этим между Наполеоном и испанским министром Эскоикисом произошла весьма любопытная беседа, которая отчетливо рисует и характер Наполеона и всю его политику в отношении Испании[2]. План Наполеона страдал тем недостатком, что изгнанным из Испании членам низложенной династии предполагалось отдать Этрурию и Португалию; это значило оставить врагам частицу власти. Фердинанд VII, жертва презренного фаворита, отца, пораженного слепотой, скудоумных советников и могущественного соседа, оказался в Байонне на положении узника. Как вырваться из западни? Бежать можно было разве только обернувшись птицей, - так хорошо все было предусмотрено. Каждый день вводились новые меры предосторожности. Вал, окружавший город, день и ночь был усеян солдатами, ворота бдительно охранялись, всех, кто входил в город или выходил из него, тщательно осматривали. Распространился слух, будто Фердинанд пытался бежать; надзор стал еще более строгим. Он оказался в плену. Однако советники Фердинанда все так же упорно отвергали предложение в обмен на Этрурию уступить Испанию. Император пребывал в сильнейшем беспокойстве, а порою испытывал и угрызения совести. Он видел, как неодобрительно Европа относится к тому, что он лишил свободы члена королевского дома, приехавшего для переговоров с ним. Держать Фердинанда в плену для Наполеона было столь же затруднительно, как и вернуть ему свободу. Оказалось, что Наполеон совершил преступление - и не может воспользоваться его плодами. Он вполне искренне, с жаром говорил испанским министрам: "Вам следовало бы сменить ваш образ мыслей на более либеральный, быть менее щепетильными в вопросах чести и не жертвовать благом Испании ради интересов семьи Бурбонов". Но министры, по совету которых Фердинанд приехал в Байонну, были не способны усвоить такие взгляды. Сравните Испанию, какою мы видим ее в последние четыре года, довольную своей позорной участью и являющуюся предметом презрения или ужаса для других народов, с Испанией, обладающей двухпалатной системой и конституционным королем в лице Жозефа Бонапарта - королем, имеющим то преимущество, что, подобно Бернадоту, он опирался только на свои заслуги, и при первой несправедливости или глупости, им совершенной, его можно прогнать и вновь призвать законного монарха. Никогда еще ум Наполеона не работал так усиленно. Каждую минуту он придумывал какое-нибудь новое предложение, которое немедленно приказывал сообщить испанским министрам. В таком тревожном состоянии человек не способен лицемерить; можно было прочесть все, что происходило в душе и в мыслях императора. У него была душа доблестного воина, но политическим талантом он не обладал. Испанские министры, с благородным негодованием отвергавшие все его предложения, играли выигрышную роль. Они все время исходили из того, что Фердинанд не имеет права располагать Испанией без согласия народа[3]. Их непреклонность приводила Наполеона в отчаяние. Ему впервые пришлось встретить серьезное противодействие - и при каких обстоятельствах! Оказывалось, что скудоумные советники испанского короля в своем ослеплении действовали способом, наиболее просвещенным и в то же время наиболее затруднительным для противника. В этой смертельной тревоге Наполеон одновременно хватался за самые различные мысли, за самые различные проекты. Он по нескольку раз в день вызывал лиц, которым было поручено вести переговоры, и посылал их к испанским представителям, ответ неизменно был один и тот же: жалобы и отказы! После возвращения своих посланцев Наполеон, с обычной для него быстротой мысли и ее словесного выражения, всесторонне обсуждал вопрос. Когда ему говорили, что нет никакой возможности убедить принца Астурийского променять свою испанскую и американскую державу на маленькое Этрурийское королевство, что после того, как его лишили одного трона, обладание другим должно казаться ему весьма ненадежным, - Наполеон отвечал: "В таком случае пусть он объявит мне войну!" Человек, способный на такой странный выпад, отнюдь не является, как бы нас ни старались в этом уверить, неким подобием Филиппа II. В этом возгласе звучит благородство, и даже немалое. В нем также проявил себя разум. Тот же характер носит беседа, опубликованная г-ном Эскоикисом: "Впрочем, если ваш принц находит мои предложения неприемлемыми, он может, при желании, возвратиться в свое государство; но предварительно мы совместно определим дату этого возвращения; а затем между нами начнутся военные действия". Один из французских посредников утверждает, что он доказывал Наполеону всю неблаговидность его предприятия. "Да, - ответил император, - я сознаю, что то, что я делаю, нехорошо. Что ж, пусть они объявят мне войну". Он заявлял своим министрам: "Я имею основания считать это дело чрезвычайно важным для моего спокойствия; мне крайне необходим флот, а ведь оно будет стоить мне тех шести кораблей, которые находятся в Кадиксе". В другой раз он сказал: "Если бы эта история обошлась мне в восемьдесят тысяч человек, я бы не начинал ее; но мне потребуется не более двенадцати тысяч, а это пустяк. Эти люди не знают, что такое французские войска. Пруссаки вели себя так же, как они, а ведь известно, чем это для них кончилось". Однако за целую неделю смертельной тревоги переговоры не подвинулись вперед ни на шаг. Надо было найти выход из положения; Наполеон не привык к противодействию, он был избавлен неслыханным постоянством своих успехов и деспотическим владычеством: затруднения могли побудить его к жестоким поступкам. Передают, будто в эти дни у него даже как-то вырвались слова о заключении в крепость. На следующий день он извинился перед уполномоченным Фердинанда: "Вы не должны оскорбляться тем, что слышали от меня вчера. Разумеется, я этого не сделал бы".