— Лар, ты его любила… как мужчину, я имею в виду?
— Трудно сказать. Мне тогда казалось, что это он от меня без ума, а я лишь позволяю себя любить. Так я думала вплоть до того дня, когда он ушел… к этой сучке Верке.
— Ты хорошо знала ее?
— Достаточно. Они познакомились у меня в доме. Кто-то приволок ее к нам на Рождество. Она изображала такую недотрогу, что мне пришлось заставить Алекса развлекать ее разговорами… так что я отдала его ей сама. Утром он ушел провожать ее и больше не возвращался. Вот тогда, когда он испарился, он стал мне дорог, Я почувствовала обиду и любовь к нему. Тогда я попыталась бороться за него, но уже бесполезно.
— Интересно, а как ты это делала? Когда он уже ушел?
— Самыми популярными средствами: зелья, привороты, заклинания, гадания — все шло в ход.
— И что?
— Результат тебе известен.
Сегодня была пятница, «день брадобрея», как называл его Александр.
В этот день Антонио, деревенский парикмахер, кстати, очень уважаемый человек, закрывал свою цирюльню и со всем своим нехитрым скарбом, умещавшемся в потертом саквояже, отправлялся в большой дом, как его здесь называли.
Два часа, а то и больше, длилось превращение из пыльного старика в «мачо». Антонио был разговорчив, но Алекс, по укоренившейся у него привычке, выключал в голове дешифровщик и наслаждался умелыми движениями «стилиста», не погружаясь в деревенские сплетни. Поначалу его брили старым дедовским способом, опасной бритвой с пеной и одеколоном.
Нельзя сказать, чтобы эта нехитрая процедура, мало обременительная в современном исполнении, была не по силам Алексу, но он, узнав о своей болезни, сначала бунтовал, отказываясь есть, спать, умываться и переодеваться. Побушевав, он смирился с недугом, и теперь болел на полную катушку, позволяя домашним заботиться о нем. Ранее мобильный и неусидчивый, теперь он редко менял позу в течение дня. Нельзя сказать, что в этом была физическая потребность, просто своей покорностью он выражал протест судьбе за прерванный полет. Он отказался от предложенных ему радикальных методик, исправно принимая лекарство, и ждал, а времени у него было немало. Немало по меркам смертельных недугов, то есть болезнь поглотила еще не все, и было время поразмыслить. Но как раз думать о чем-нибудь серьезном и глобальном не хотелось вообще. Теперь все проблемы современной цивилизации не заставят его вспотеть.
Пока Антонио занимался его ногтями, Алекс размышлял о хрупкости человеческого организма, который предает свой разум гораздо раньше физической смерти. «Было бы более гуманно отключать все сразу, одно нажатие кнопки, и нет ломких, слоящихся ногтей, нет слабости в коленях, нет боли в пояснице… ничего нет».
Одно из самых ранних и неприятных воспоминаний детства — это страх и неприятие двух слов: смерть и бесконечность. Этот страх гнездится в каждом всю сознательную жизнь, но борются с ним все по-разному. Алекс уже не боролся, он жил как будто в одном очень длинном дне, зная, что будет закат, но не зная, когда.
Принесли очередное письмо от матери, написанное рукой сиделки. Виктория Петровна родила своего единственного сына в непозволительно раннем для того времени возрасте — в семнадцать. В свои семьдесят семь она была физически здоровее сына, о чем не догадывалась. Алекс, узнав о своей болезни, устроил ее в тихий пансион в Швейцарских Альпах, где Виктория Петровна уже целый год морочила голову вышколенному персоналу. Конечно, она страдала в отрыве от родины, оставшихся в живых подруг и от неразделенных воспоминаний, ведь человек на закате живет прошлым. Алекс знал, что по его просьбе сиделка матери изучала русский язык, но это все, что он мог сделать. Он не мог себе позволить, чтобы мать видела его таким. Когда-то давно она ему сказала: «Самое ужасное — это пережить собственных детей». И он помнил это. Но оставить ее в России было не на кого, так, во всяком случае, думал Александр. И это обстоятельство, хотя далеко не единственное, толкнуло его перетряхнуть свое прошлое в поисках того, ради чего он жил.
Антонио терпеливо и осторожно подравнял волосы на висках. Алекс чувствовал, что его затея с приездом жен и детей, скорее всего, ускорит финал, но иначе он не мог. Он ведь был один уже много лет. Нет, конечно, вокруг были люди, но он никого не пускал себе в душу, никому не изливал сокровенных мыслей, да и, собственно говоря, ни разу по крупному не переживал сильных эмоций. Иногда ему вспоминались нетрезвые философствования с приятелями и друзьями на кухне, и он скучал.
Один раз, примерно через год после приезда, подобная тоска заставила Алекса вызвать к себе самого близкого друга детства — Ваню Червякова, простого душевного автомеханика, с которым он проводил в Москве больше времени, чем с собственными детьми. Ваня приехал, встреча была теплой и радостной, но с первой минуты Алекс ощутил тот диссонанс, который внес приезд друга в его новую жизнь. Справившись с сомнениями, они попытались проводить время, как раньше. Но первые же дружеские посиделки за бутылочкой поставили крест на ностальгии, все то, что раньше радовало и грело душу, в этой обстановке скребло лезвием по стеклу, превращалось в глупый напыщенный фарс. Привезенные Иваном вести из другого мира не интересовали Алекса, песни, которые рвали душу в заснеженной Москве, совершенно не трогали в раскаленной тени оливковых деревьев.
