Жизнь Микеланджело - [34]

.

Но в Природе, как и в. искусстве, как и в любви, он искал бога и с каждым днем все больше приближался к нему. Он всегда был верующим. Хотя он не позволял себя обманывать ни попам, ни монахам, ни святошам обоего пола и при случае резко их высмеивал[376], поводимому, к его вере не примешивалось никогда никакого сомнения. Когда его отец и братья болели или умирали, первой его заботой было всегда то, чтоб они причастились святых таинств[377]. Он безгранично доверял силе молитв; «он верил в них больше, чем во всякие лекарства»[378]; все удачи, которые с ним случались, и все невзгоды, которые его не постигали, о. н приписывал их действию. В своем одиночестве он переживал иногда припадки мистического! обожания. До нас случайно дошло свидетельство об одном из них: рассказ современника рисует нам экстатические черты героя Сикстинской капеллы, в ту минуту, когда он в одиночестве, ночью, молился в своем римском саду, умоляя своими больными глазами звездное небо[379].

Не верно, как хотели нам внушить[380], что вера его была равнодушна к почитанию святых и богоматери. Довольно забавная мысль — выставлять протестантом человека, который последние двадцать лет своей жизни посвятил постройке храма апостолу Петру и последним произведением которого, неоконченным из‑за смерти, была статуя св. Петра. Не надо забывать, что несколько раз у него являлось желание совершить паломничество: в 1545—в Сан — Яго де Компостели, в 1 556 году — в Лорето, и что он был членом братства св. Иоанна (San Giovami Decollato). Но верно то, что, как всякий великий христианин, он жил во Христе и умер во Христе[381]. «Я живу, как бедный, с Христом в сердце», — писал он своему отцу в 1 512 году; и, умирая, он просил, чтобы ему напомнили о страстях Христовых. С начала дружбы его с Витторией Колонна, — особенно после ее смерти, — вера эта приняла более восторженный характер. В то время как искусство его почти. исключительно занялось прославлением страстей Христовых[382], его поэзия погрузилась в мистицизм. Он отверг искусство и устремился в распростертые объятия распятого:

От самых юных лет моих, день за день

Господь мне был помощник и водитель.

(CXLIX.)

И суетные бредни похищали

То время, что дано на созерцанье.

Пусть сократится на небо дорога,

Господь дражайший,

Пусть ненавижу то, что я так много

Любил и чтил из жизненных приманок.

Пусть жизни вечной смертью приобщусь я.

(CL.)

Обременен годами, полн грехов я…

(CLV.)

Уверен в смерти, не уверен в часе.

(CLVII.)

Средь жизненного бурного теченья

Уж утлую ладью мою прибило

К той общей гавани, что всем служила

Разгрузкой от добра и преступленья.

И страстное мое воображенье,

Чао из искусства идола

Творило,

Полно ошибок, ясно вижу, было:

Ко злу людей приводит вожделенье.

О, думы легкомысленного строя!

Вы двум смертям соприкоснулись тесно

Одна уж есть, другая угрожает.

Ни кисти, ни резцу не дать покоя

Душе, возжаждавшей любви небесной,

Что нам с креста объятья простирает [383].

Но чистейшим цветком, который в этом старом (несчастном сердце взрастили вера и страдание, было божественное милосердие.

Человек этот, которого враги упрекали в скупости[384], всю свою жизнь не переставал осыпать благодеяниями знакомых и незнакомых ему бедняков. Не только он всегда выказывал самое трогательное внимание к своим слугам и к слугам своего отца, — к некоей Моне Маргарите, которую после смерти старика Буонарроти он принял к себе и смерть которой «огорчила его больше, чем если бы умерла его сестра»[385], — или к скромному плотнику, сооружавшему леса в Сикстинской капелле, дочери которого он дал приданое…[386]Но и бедным он давал постоянно; особенно бедным, которые стыдятся просить. Он любил приобщать к делам милосердия своего племянника и племянницу, развивать в них влечение к этому, поручать им выполнение, не называя его имени, потому что он хотел, чтобы благотворительность его была тайною[387]. «Он предпочитал быть благотворителем, а не казаться им»[388]. Очаровательная по деликатности черта: он особенно заботился о неимущих молодых девушках, — он старался передать им тайно небольшие суммы, чтобы они могли выйти замуж или поступить в монастырь.

«Постарайся узнать, — пишет он своему племяннику, — нет ли нуждающегося горожанина, у которого была бы дочь, которую нужно выдать замуж или отдать в монастырь. (Я имею в виду, — прибавляет он, — тех, которые, находясь в нужде, стыдятся просить милостыню.) Отдай ему деньги, посланные мною, но втайне. И сделай так, чтобы тебя не обманули…»[389]

И в другом письме:

«Извести меня, не знаешь ли ты еще какого‑нибудь благородного горожанина в крайней нужде, особенно, если у него есть дочери дома; мне было бы приятно сделать ему какое‑нибудь добро для спасения моей души»[390].

ЭПИЛОГ СМЕРТЬ

E l’osteria

Е mort…

…Гостиница одна мне —

То смерть…[391]

Смерть, столь желанная и столь медлиьшая приходом, —

c’a miseri la morte è pig‘‘a e tardi…[392]

пришла.

Несмотря на крепкое сложение, поддерживаемое строгим монашеским образом жизни, болезней он не избег. От дзух злокачественных лихорадок — 1544 и 1546 годов он никогда вполне не оправился; каменная болезнь