Жизнь мальчишки. Книга 2. Люди и призраки - [35]

И сразу после этого я услышал, как доктор Лезандер зовет нас:

— Том! Кори! Пожалуйста, идите сюда!

Когда мы спустились вниз, доктор Лезандер в очередной раз измерял температуру Бунтарю. Мой пес по-прежнему был сонным и вялым, но умирать, похоже, не собирался. Доктор Лезандер принялся осторожно накладывать белую мазь на искалеченную морду Бунтаря. По двум капельницам в тело Бунтаря все еще текла прозрачная жидкость.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели показания температуры этого животного, — сказал он нам. — За последний час я измерил ее четыре раза.

Док Лезандер взял со стола свой журнал и прочитал нам цифры, взятые с термометра.

— Это неслыханно! Совершенно неслыханно!

— О чем вы? — спросил отец.

— Температура тела Бунтаря все время снижается, медленно, но неуклонно. Сейчас температура вроде бы стабилизировалась, но полчаса назад я думал, что он вот-вот умрет. Взгляните сами.

— Господи боже мой! — ошеломленно воскликнул отец. — Неужели она настолько низкая?!

— Вот именно, Том, ни одно животное не может существовать при температуре тела шестьдесят шесть градусов по Фаренгейту. Это… совершенно невозможно!

Я дотронулся до Бунтаря. Тепло ушло из моего пса — он был ужасно холодный. Белая шерсть Бунтаря стала жесткой и грубой. Его голова медленно повернулась, и единственный уцелевший глаз отыскал меня. Он начал вилять хвостом, хотя это и потребовало видимых усилий. Потом его язык выскользнул между зубов наружу из ужасной раны и лизнул мою руку. Язык был холоден, как могильный камень.

Но мой пес все еще был жив.

Бунтарь остался в доме дока Лезандера и пробыл там несколько дней. За это время доктор зашил ему рану на морде, буквально накачал антибиотиками и хотел было ампутировать искалеченную лапу, но она вдруг начала сохнуть. Белая шерсть на лапе Бунтаря выпала, открыв мертвую серую плоть. Заинтригованный этими переменами, доктор Лезандер решил повременить с ампутацией, укутал сохнущую лапу и стал наблюдать, что будет дальше. На четвертый день лечения у Бунтаря начался приступ кашля, его вырвало массой мертвой плоти с кулак величиной. Доктор Лезандер положил эту массу в банку со спиртом и показал мне и отцу. Это было пробитое легкое Бунтаря.

Но пес все еще был жив.

Каждый день после школы я ездил на Ракете к доку Лезандеру, чтобы проведать Бунтаря, и всякий раз доктор встречал меня с озадаченным выражением на лице. У него всегда было для меня что-нибудь новое: то Бунтаря вырвало кусочками костей, которые, очевидно, были осколками его раздавленных ребер, то из разбитой челюсти выпадали зубы, то поврежденный глаз выкатился из глазницы, словно белый камешек. Сначала Бунтарь ел немного мяса, прокрученного в мясорубке, и лакал воду. Газеты, которыми было выстлано дно его клетки, сбились в комки и пропитались кровью. Через несколько дней Бунтарь совсем перестал есть и пить, он отказывался даже смотреть на еду, какие бы лакомства я ему ни приносил. Свернувшись клубком в углу клетки, он все время разглядывал что-то, находившееся у меня за спиной. Я понятия не имел, что могло так привлечь его внимание. Он мог часами оставаться неподвижным, словно погрузившись в дремоту с открытым глазом или видя сны. Не реагировал даже тогда, когда я щелкал у него перед носом пальцами. Иногда, неожиданно очнувшись от этого забытья, Бунтарь принимался лизать мои руки своим холодным, как могильная плита, языком и тихо скулить. Потом засыпал, или дрожал, или снова погружался в ступор.

Но Бунтарь все еще жил.

— Кори, я хочу, чтобы ты послушал его сердце, — сказал как-то док Лезандер и дал мне стетоскоп.

Прислушавшись, я различил тихий, затрудненный удар: тук, потом опять тук — это стучало сердце моей собаки. Звук дыхания Бунтаря напомнил мне скрип двери в старом заброшенном доме. Его тело было ни холодным, ни теплым — он просто был жив. Потом доктор взял игрушечную мышь, завел ее и отпустил. Мышь принялась бегать взад и вперед перед носом у Бунтаря, а я слушал стук его сердца через стетоскоп. Бунтарь слабо вилял хвостом, но ритм ударов его сердца при виде мыши не участился ни на йоту. Создавалось впечатление, будто в груди Бунтаря работает на малых оборотах мотор, который не останавливается ни днем ни ночью и всегда функционирует в определенном ритме, независимо от того, какая ему поставлена задача. То был стук бездушного механизма, работающего в кромешной тьме, не ведающего ни цели, ни радости, ни понимания. Я очень любил Бунтаря, но сразу же возненавидел этот пустой стук.

Потом мы с доком Лезандером сидели на крыльце, согреваемые теплом октябрьского дня. Я выпил стакан чая и съел кусок яблочного пирога миссис Лезандер. На докторе была темно-синяя вязаная шерстяная кофта на пуговицах золотистого цвета — по утрам уже было холодно. Сидя в кресле-качалке и глядя на багряные холмы, он сказал:

— Все это выше моего понимания, Кори. Никогда в жизни не видел ничего подобного. Никогда. Я собираюсь подробно описать этот случай и послать статью в научный журнал, хотя там мне, скорее всего, никто не поверит.

Сложив руки на груди, он подставил лицо последним темно-желтым лучам заходящего солнца.