Жизнь Льва Шестова. Том 2 - [16]

Long talk with Husserl. His ambition has been to establish a scientific philosophy on a firm basis — to go behind the special sciences to the original and presuppositionless ground of them all — and eventuallyto reach a metaphysic by a synthesis of the truths thus arrives at.

К одному из описанных собраний надо, без сомнения, отнести слова Шестова из статьи «Памяти великого философа»:

Сам Гуссерль, когда я навестил его во Фрейбурге, представляя меня приехавшим к нему американским профессорам философии, сказал: «мой коллега такой-то; никто никогда еще так резко не нападал на меня, как он — и отсюда пошла наша дружба». Слова Гуссерля прежде всего поражают, конечно, тем, что он в них выразил столь редкое, даже у больших философов, «бескорыстие»: его интересует, прежде всего, истина, и на почве разыскания истины не только возможна, но почти необходима дружба с идейным противником. (Памяти великого философа, стр.300).

Из рассказа Спигельберга следует, что Шестов провел два дня (субботу и воскресенье) во Фрейбурге и присутствовал на «философском чае». Надо заметить, что в письме к Ловцким от 24 июня Шестов о чае не упоминает.

Из Фрейбурга Шестов поехал на несколько дней к Лазареву в Реймс, а оттуда в Париж.

Из Парижа, куда он вернулся 27 июня, и из Шателя, где Шестовы поселились в новом пансионе (отель «Пале Рояль»), в котором они будут жить каждое лето, начиная с этого года, Шестов пишет Ловцким, матери и Лазареву:

Вот уже неделя, как я в Париже — и только сегодня собрался писать: столько было всякой беготни и хлопот. Теперь как будто все мелкие и крупные дела почти закончены, так что в четверг на будущей неделе [10.07.1930] можно будет поехать в Chatel.

У нас все благополучно. Светлана ведет себя образцово: либо спит, либо шведской гимнастикой занимается — в

бабушку, видно, пошла. Почти никогда не кричит — для Тани — счастье, а то бы, конечно, замучилась. (Ловцким, [5.07.1930]).

Сегодня как раз юрцейт папаши. Я получил от Мани письмо, что в Париже все наши соберутся и будут в синагоге молиться. А здесь, к сожалению, ничего нельзя устроить. Не только нет синагоги, но и десяти человек не наберешь. Поэтому я решил отложить до осени. (Матери, 19.08.1930).

Ужасная досада, что у вас такая плохая погода. Так зря пропадут каникулы. По-моему, лучше было бы, если бы вы, как только закончите курс лечения, приехали в ChateJ. Здесь чудесно. Правда, и дожди выпадают, и бывает иногда прохладно — такое уж лето теперь во всей Европе — но, в общем, здесь, по-моему, даже лучше, чем в прошлые годы. Много солнца, великолепная зелень. А дальше, верно, еще лучше будет. И пансион у нас превосходный — никогда такого не было: чисто, устроено, кормят, как при хорошем домашнем устройстве. Хозяева приветливые. (Ловцким,[22.08.1930]).

Ваше письмо лежит уже несколько дней у меня. Давно бы пора ответить, но здесь как-то все располагает к тому, чтобы не делать что нужно. С одной стороны, тянет из комнаты наружу — лес, небо, сады и т. д. С другой — в комнате не всегда есть место, где присесть за стол. Вот и откладываешь все. А мне прежде всего хотелось поблагодарить Вас за Ваше сердечное письмо, помните, как у Пушкина:

Вниманья слабого предмет уединенный, К доброжелательству досель я не привык, И странен мне его приветливый язык [29].

Чем старше становишься, тем больше чувствуешь свою отчужденность, и, когда — редко-редко дойдет до тебя сочувственный голос и — особенно, когда слышишь, что твои размышления находят в душе другого человека отклик,

легче становится на сердце. Спасибо Вам. Очень был бы рад, если бы Вам удалось справиться со статьей о Джемсе. Я получил от Schmidt'a [30] письмо — Ваша статья уже объявлена (посылаю Вам листок, присланный Schmidt'oM). Кончайте непременно. Вы говорили, трудно кончить. Вовсене трудно. Весь секрет в том — опытные люди это хорошо знают, чтобы поставить, ни с чем не считаясь, точку. Или даже многоточие. Ведь, в самом деле, — познать, исчерпать — никогда никому не удастся. Значит, нужно неоконченное называть как конченное. А потом, через некоторое время, опять продолжать. Сперва критика чистого, потом — практического, потом — способность суждения. Так все делали, все делают — и почему Вам хочется быть исключением? (Лазареву, 24.08.1930).

Из Шателя Шестов поехал 12 сентября на новую квартиру в Булонь (см. стр.49), куда в августе дочери и зятья Шестова перевезли его мебель и книги. Наташа с мужем переехали на улицу Летелье. Новая квартира Шестова была очень скромная, двухкомнатная, но тихая, светлая и уютная. В комнате Шестова на стене, направо от двери, полки с книгами. У стены против двери — длинный письменный стол с зеленой промокашкой. Над столом, на стене, несколько портретов, среди них фотографии Толстого и Чехова, про которые Шестов сказал Фондану: «Самое важное для меня в этой комнате, быть может, портрет Толстого… или Чехова… сколь бы малы и незначительны они ни казались» (Фондан, стр.57). У другой стены кушетка и небольшой книжный шкаф, в котором хранились рукописи и полученные письма. Несколько стульев и, единственная роскошь, кресло стиля Людовика XIII перед столом. Как-то Таня навестила Шестова в Булони. Они сидели в «рабочем кабинете» и беседовали. Шестов ей сказал: «Если бы не обстоятельства, из-за которых мы здесь оказались, и ужасные события, которые происходят на свете, я бы мог сказать, что никогда еще у меня не было жизни, которая бы мне больше подходила. Скромность моего устройства мне не мешает. Наконец осуществилось мое самое заветное желание: я имею возможность целиком себя посвятить моей работе, моей борьбе и моим изысканиям» (T.Rageot.QuelquesaspectsdelapenseedeLeonChestov. Communication faite aux rencontres "La philosophic idealiste en Russie",март 1966). Свою жизнь в Булони Шестов также описывает в письмах. Но тон далеко не всегда такой бодрый, как в приведенных словах. Оставалось все же множество забот, отрывавших от занятий.