Жизнь Лавкрафта - [365]

   Лавкрафт умел с отменной проницательностью оценивать реальные достоинства широко прославленных романов своего времени. Хотя весь мир (особенно Огюст Дерлет) превозносил "Мост короля Людовика Святого" Торнтона Уайлдера (1927) как шедевр, Лавкрафт, прочтя роман через несколько лет после его публикации, весьма тревзо заметил: "Это книга умная и сильная, но несомненно искусственная и местами даже слащавая. Она была нелепо переоценена при своем появлении и теперь, кажется, заняла что-то, более похожее на положенную ей нишу". И хотя роман получил Пулитцеровскую премию, это суждение выглядит здравым. Иногда доистоинство заключено в том, чтобы не быть столь "отчаянно сиюминутным" - как Лавкрафт однажды процитировал слова ректора Университета Брауна У.Х.П. Фонса.

   И все же, даже не получая особого удовольствия от большей части актуальной прозы своего времени, Лавкрафт питал здоровое уважение к соцреализму - стилю, который был характерен для романов 1920-х и 1930-х гг. Он сожалел - по-моему, искреннее - о своей неспособности писать в подобном ключе - из-за острой нехватки жизненного опыта и, возможно (что еще более важно), из-за своей неспособности (или несклонности) наделять обыденные явления жизни важностью и жизненностью, как это делает писатель-реалист:

   Когда я говорю, что могу писать только мистику, я не пытаюсь превознести этот жанр, а просто расписываюсь в собственной слабости. Причина, по которой ­я не могу писать другими способами, не в том, что я не ценю и не уважаю их, но просто-напросто в том, что скудный набор моих дарований не позволяет мне извлекать непреодолимо острого личного интереса и ощущения драматичности из естественных явлений жизни. Я знаю, что эти естественные явления более важны и существенны, нежели необычные и призрачные причуды, которые столь поглощают меня, и что искусство, воплощающее их, превыше любого порождения фантазии - но я попросту не настолько взрослый, чтобы реагировать на них с чувствительностью, необходимой для творческого отклика и литературного использования. Господь на небесах! Я, безусловно, был бы рад стать Шекспиром, или Бальзаком, или Тургеневым, если бы мог!... Я уважаю реализм больше, чем любую другую форму искусства, - но, увы, вынужден признавать­, что собственная ограниченность не позволяет мне адекватно использовать эту методу.

   В этом нет ничего нового, но далее следуют два звучных (и прославленных) заявления:

   Время, пространство и законы природы кажутся мне чем-то сроди невыносимо тяжелым оковам, и я не могу нарисовать эмоционально удовлетворительной мысленной картины, которая не включала бы их отмены, особенно отмены времени - такой, чтобы можно было слить себя со всем историческим потоком и полностью освободиться от преходящего и эфемерного.

   Нет ни одной области кроме мистики, в которой у меня есть какая-то способность или склонность к сочинительству. Жизнь никогда не интересовала меня настолько, насколько интересует бегство от жизни.

   Последнее высказывание в особенности легко неверно истолковать, так как из него легко можно заключить (если ничего больше не знать об его авторе), что Лавкрафт был эскейпистом, не проявлявшим активного интереса к миру. К настоящему времени уже должно быть вполне очевидно, что это явно не так: даже если не брать в расчет относительно позднего, хотя и всепоглощающего, интереса Лавкрафта к проблемам общества, экономики и правительства, - глубокое удовольствие, которое он получал от посещения совершенно реальных мест во время своих продолжительных путешествий, решительно доказывает, что реальный мир для Лавкрафт существовал. Но ему были глубоко неинтересны приземленные жизни человеческих существ (вспомните эссе "В защиту Дагона": "отношения между людьми не пленяют мое воображение"); его интересовала литература, которая могла набросить художественный флер на события реального мира. Лавкрафт хотел пребывать вне реальность - или, точнее, за ней, в ином времени и реальности. И все же, самые типичные его вещи, в действительности, полны реализма - за вычетом тех моментов, где на сцену вступает сверхъестественное.

   Взгляды Лавкрафта на современную ему поэзию несколько двойственны. Несмотря на то, что он раскритиковал "Бесплодные земли" Т.С. Элиота в 1923 г., в феврале 1933 г. он нехотя пошел посмотреть, как Элиот, приехавший в Провиденс, читает свои стихи. По его словам чтение было "интересным, хотя и не вполне понятным". Но относительно поэзии в целом Лавкрафт пришел к довольно неожиданному заключению: "...стихи явно и парадоксально улучшились; так что со времен Елизаветы я не знаю эпохи, когда б поэты находили лучшие средства выражения". Я думаю, однако, что это замечание нуждается в интерпретации и контекстуализации. Лавкрафт противопоставляет нынешний век поэзии пустоте и неискренности своего любимого козла отпущения, позднего викторианства; он вовсе не заявляет, что в его дни великих поэтов не меньше, чем во времена Елизаветы, - только то, что у них есть шансы на величие. Вышеприведенное замечание сопровождается этим: "Можно только жалеть о том, что племя великих бардов не дожило до поствикторианского подъема вкусов и разборчивости и не извлекло из него преимуществ". Иными словами, у поэтов вроде Теннисона и Лонгфелло был бы шанс стать подлинно великими, проживи они подольше и избавься от уродующих стихи привязанностей - в смысле как стиля (инверсии, излишнее украшательство), так и эстетики (сентиментальность, фальшь, чрезмерная чопорность), - которые обрекали их творчество в лучшем случае на некоторую ущербность, а в худшем - на посредственность. К тому же, Лавкрафт считал "вероятно, самым великим из живущих поэтов" Йейтса, а единственным другим поэтом, который, с его точки зрения, хотя бы отдаленно приближался к этой категории, был, что интересно, Арчибальд Маклиш, чью лекцию Лавкрафт прослушал в Провиденсе в январе 1935 г. и про которого сказал, что тот "первое подобие крупного поэта, коим может похвастаться ныне это полушарие".