Жизнь, которой не было - [7]

Будто туча с неба спустилась. Трактористы, потеснившись, уступают дураку место на углу стола.

Митя вдруг вспоминает, что Джон сегодня еще не умывался.

- Иди сюда! - Он берет Джона за воротник, поднимает его из-за стола. Дурак покорно бредет к помойному ведру, стоящему под лавкой в чулане. Скулит от боли, дергает правой рукой - в ладони у него зажата горячая картофелина.- Да оставь ты ее... - Митя силой разжимает грязную, покрасневшую ладонь идиота, отнимает картофелину: опять волдырь вскочит...

Трактористы тоже достали по картофелине, катают их по столу, чтобы скорее остывали, очищают помаленьку от кожуры.

Джон пробует грязным пальцем воду в ведре: ему и теплой-то неохота умываться, и он заранее всхлипывает, наклоняется, выставляет ковшиком смешные чумазые ладони. Митя льет из кувшина воду, а Джон, словно медведь, смурыгает лапами туда-сюда. Лицо его из мучнистого становится розовым, маленький лоб и бычья шея по-прежнему остаются сухими. Сквозь воду, залившую глаза, видит перед собой ситцевую, в цветочках, занавеску, хнычет, припоминая прежнюю беззаботную жизнь, когда его никто не мучил умываньями: баба, баба! Занавеска покачивается сама собой от теплого воздуха, как живая...

- Никак он не может ее забыть, - вздыхает Профессор, подливая себе в кружечку самогонки из дядь Игнатовой бутылки. - Она только для него и жила, сердешная. Для внука старалась, так сказать, и в объективном, и в иррациональном смыслах.

Последняя фраза Профессора прозвучала невнятно, однако все, в том числе и отец, невольно вздохнули. Митя пытается хотя бы разок мазнуть дурака по физиономии куском хозяйственного мыла, но тот мотает головой, скулит - боится мыла пуще огня. Кое-как умытый, с взъерошенными мокрыми волосами, он бурчит толстыми губами, спешит к чугуну с картошкой.

Митя подает ему чистое серое полотенце, неглаженое. Сам стирал дешевым порошком в тазике, без отбеливателя. Джон комкает полотенце, торопливо возит им по лицу.

Дядя Игнат забирает у Профессора порожнюю кружечку, наливает "свойской", выпивает, закусывает огурцом, хвалит Митин посол.

- Я ведь тоже одинокий совсем старик! - вздыхает он. - И ни хрена у меня в доме нет, акромя самогонного аппарата.

Все смотрят, как Джон торопливо поедает картошку, забывая очищать ее от кожуры. Обжигается, стонет, отхряпывает зубастым ртом от огурца. Такая еда кому угодно понравится!

- Исделать бы нашего Джонку царем! - мечтательно восклицает дядя Игнат. Щеки его болезненно краснеются. - Сидит себе, детинушка, на печке, посиживает, вдруг - бац! - и он уже в царях!

- Без всяких демвыборов? - округлил глаза Профессор. - Нелегитимно, дед, и просто глупо. Твое сказочное сознание насквозь ошибочно. Царем быть нелегко. С трансценденцией ни один царь не совладает. Подчиниться объективности может лишь полный идиот...

- Скоро перебьют хребет этим вашим дурацким неумирающим сказкам!.. - Отец говорит озлобленно и невпопад. - В сказках одно, а в жизни другое. За мешок украденного зерна по-прежнему сидит в тюрьмах половина крестьянской России...

- Царь не должен быть очень умным человеком, чтобы не вникать в разные жульничества, - рассуждает дядя Игнат, разрезая остывшую картофелину тупым ножом. Тонкая кожура липнет к тусклому лезвию. - От умного начальника может вред произойти, потому что в жизни все наоборот происходит. Зато у царя должен быть нюх на хороших советчиков.

Митя взглянул на Джона, набившего рот картошкой, отчего щеки дурака раздулись шарами в обе стороны, - разве такой поумнеет? Царь не может вылупиться из дурака, как цыпленок из яйца.

- У царя не должно быть никаких особенных заскоков, - объясняет Профессор, поправляя тонкими, со следами мазута, пальцами свой редкий белесый чуб, свесившийся набок, как у пионера. - Опаснее всего, братцы мои, царь верующий!..

Деревенский мыслитель вновь задумался, смахнул с подбородка налипшую былинку укропа.

- Бог, вера... где они? - недоуменно проворчал дядя Игнат. Голос его, вырвавшись наружу, норовит вновь схорониться в складки морщинистого лица. Старухи наши зовут меня "безбожником", а сами молятся, как глупые, без всякого понятия... Бог, ребята, - это бедность. Вот перед нами Джон - беднейший человек. А что такое бедность, как не чепуха? Она есть главная невидимость для всего прочего света...

Выслушав старика, Профессор иронически усмехнулся, машинально пригладил свой хилый чуб.

- Ты, дед, ведешь речь о бедности как о некой надчеловеческой субстанции. А перед нами, - он ткнул очищенной от кожуры картофелиной в сторону Джона, перед нами бедность вполне конкретная: ленивая и глупая, жрущая от пуза дешевый харч, целыми сутками спящая на теплой печке. Если рассуждать теологически, то нашему Джону все мировое бытие - хрен по деревне!

Митин отец как-то усмешливо и в то же время с укором взглянул на Профессора: опять развел антимонию!

- ...Воображение царственно! - продолжал с упоением Профессор, стараясь прижать грязным толстым ногтем скользкое, в желтой пленке семечко огурца. Хотя и толку от него, от воображения, в реальных условиях очень мало, оно лишь отравляет сферу подсознания.