Жизнь коротка, как журавлиный крик - [67]

Такое бедствие и в таких размерах редко постигало человечество; но только ужасом и можно было подействовать на воинственных дикарей и выгнать их из неприступных горных трущоб».

Царский офицер мог, конечно, себе позволить вольности в языке, называя «воинственными дикарями» людей, до последнего вздоха защищавших родную землю. У всех народов во все времена таких людей уважали и называли героями и патриотами.

Завоевателей же называли агрессорами и разбойниками. Однако царский офицер, путая понятия, далее пишет, что в следующем, 1865 году, его отряд разгромил в Хакучах «последний разбойничий притон». Через несколько строк, правда, Дроздов И. пишет: «Чувствуешь невольное уважение к неприятелю, который, при своей относительной малочисленности, мог столько десятков лет бороться с исполином и умереть без единого звука жалобы».

Господин В. Соловьев в своей статье тоже называет черкесов разбойниками, но, в отличие от царского офицера, никакого уважения к ним не проявляет. Оказывается, все беды казаков не от того, что царское правительство проводило политику экспансии, а оттого, что «черкесам мирная жизнь не по душе». Это подсказал В. Соловьеву Ф. Щербина. И под этим углом зрения писатель — историк, призванный по профессии быть гуманистом, описывает трагедию, произошедшую между Славянским и Ольгинским кордонами в январе 1810 года. Если свой исторический кругозор ограничивать Черноморской кордонной линией, конечно, можно не только тогда, но и сейчас видеть на левом берегу Кубани одних разбойников. Для того, чтобы представить еще раз эти события неоднолинейно, а хотя бы с двух сторон, приведу свидетельства еще одного очевидца, на этот раз царского дипломата тех далеких лет, Берже А. П., представленные им в «Русской старине» за 1881 /т. 33 № 2/ на страницах 362–363.

Берже А. П. после окончания кавказской войны отправился в Грецию, а оттуда в Италию. Осенью 1864 года он возвращался обратно через города Болгарии и Турции. Везде он видел бедственное положение, в котором находились черкесы — переселенцы. «Однако, — пишет он, — никогда не забуду я того подавляющего впечатления, какое произвели на меня горцы в Новороссийской бухте, где их собралось на берегу около 17000 человек. Позднее ненастное и холодное время года, почти совершенное отсутствие средств к существованию и свирепствовавшая между ними эпидемия тифа и оспы. делали положение их отчаянными. И действительно, чье сердце не содрогнулось бы при виде, например, молодой черкешенки в рубищах, лежащей на сырой почве, под открытым небом, с двумя малютками, из которых один в предсмертных судорогах боролся со смертью, в то время как другой искал утоления голода у груди окоченевшего трупа матери. А подобных сцен встречалось немало».

Может, хватит? Я ведь могу и продолжить. Например, привести пример свидетельства французских (т. е. независимых) авторов, писавших о том, сколько сот человек умирало только за одни сутки среди тех черкесов, которые сухопутным путем пытались добраться до Турции. Исторических свидетельств геноцида людей, для которых, кроме слова «разбойники», иные авторы не находят выражений, сохранилось много.

Возвращаясь к воспоминаниям Берже А. П., хочу обратить внимание на то, что все же его сердце, как и сердце Соловьева В., не содрогнулось, хотя он к этому призывал. Это следует из того, что через несколько строк причину трагедии дипломат объясняет «религиозным фанатизмом» горцев и, опять‑таки также, как и В. Соловьев, полностью оправдывает Александра II.

Но и во времена Александра II в России были люди, мудрым оком видевшие суть происходивших на Кавказе событий. Так, читая повесть «Хаджи — Мурат» Льва Толстого, нетрудно выделить некоторые социокоды, некоторые генетические элементы социально — пси-' хологического характера, давшие ядовитые всходы в наши 90–е годы на Кавказе. Вот эпизод из «Хаджи — Мурата»: «Донской казак вы — двинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.

— Ну, достань‑ка штуку, — сказал Каменев, слезая с лошади.

— Казак же слез с лошади и достал из переметной сумы мешок с чем‑то. Каменев взял из рук казака мешок и запустил в него руку.

— Так показать вам новость? Вы не испугаетесь? — обратился он к Марье Дмитриевне.

— Чего же бояться, — сказала Марья Дмитриевна.

— Вот она, — сказал Каменев, доставая человеческую голову и выставляя ее на свет месяца. — Узнаете?

Бутлер не мог отвести глаз от страшной головы.

Это была голова того самого Хаджи — Мурата, с которым он так недавно проводил вечера в таких дружеских беседах.

— Как же это? Кто его убил? Где? — спросил он.

— Удрать хотел, поймали, — сказал Каменев и отдал голову казаку».

Вернемся к статье В. Соловьева, в которой только казаки представлены и жертвами, и героями.

Автор свой гнев, который следовало бы проявлять, по большому счету не туда направляет. Казаков ведь истребили не черкесы. Эти два воинственных народа, эти рыцари 19 века могли дружить и жить мирно. Но ни жить вместе, ни дружить им было не суждено. Лучшая и большая часть и тех и других погибла. Не от руки друг друга они погибали — их губили другие враги. Расказачивание началось не черкесами до революции 1917 года, и затем было продолжено тоже не черкесами. А сцены, подобные описанным в статье г. Соловьева, происходили потому, что казаков и черкесов правители натравливали друг на друга. Он сам пишет не о мирных поселениях, а о кордонных линиях, роте егерей в селении, о войсковом полковнике, который ставил задачу хорунжему, и т. д.