Жизнь как женщина (донос) - [4]

«Спасен!» — вспомнил я.

Голодный гений опасен для окружающих, мне думается. Кстати, «мне думается», по-русски неправильно. Страдательный залог тут неуместен. Правильно — «я думаю». Любимые фразы интеллигентской тусовки 70-х. «Мне думается», «мне представляется»…

Что значит «мне представляется»? Мерещится, что ли?

С другой стороны, «не пишется что-то» — звучит убедительно. Модальность создает ощущение вмешательства потусторонних сил, в том смысле, что я хочу писать, но не могу — препятствует рок. Комплекс вины за безделье снят. Впрочем, какой же может быть комплекс вины за безделье у нас?!

(Взять бы да и удавить эту ленивую суку Юлию! Но об этом позже.)

Завен съел пирожок и пошарил глазами по столу. «Нистагм может вернуться», — с тревогой подумал я. Его общеизвестный многолетний голод к работе в последнее время сублимировался в чрезвычайный аппетит. (Биологическая компенсация заботливой природы?) Вкушал он с восторгом, как Гаргантюа, оставаясь при этом сухоньким и небольшим. Все, по всей вероятности, уходило в бешеноактивную деятельность мозга. Другого объяснения не нахожу…

От пирожка мысль моя, убаюканная стуком колес, перенеслась к «шарлотке», которую испекла мне в дорогу девушка Юля, не преминув сообщить за две минуты до отправления поезда, что из дома до вокзала ее привез некто, который ждет ее в машине, чтобы отвезти назад. Потому спешит.

Какова умница, а?! А главное — тактична. Это она специально или не понимает, дура? «Не дотрахалась, что ли? — зло подумал я. — Кукла бесчувственная!»

Интерес к «шарлотке» я сразу потерял при мысли о том, как они трахались стоя, как раз когда она замешивала тесто.

«Все возвращается на круги своя», — подумал я, вспомнив историю, случившуюся много лет назад.

Тогда мой институтский товарищ, лауреат всероссийского конкурса чтецов, помню, на каком-то из спектаклей познакомил меня с молодой актрисой — удивительной красоткой, как мне, и особенно другим, казалось. (Значит ли это, что наше бытие является чередой бессмысленных повторений во времени? Не знаю.)

Все половое во мне пришло в неистовство. Гормональный выброс был так силен, что мир в моем сознании пошатнулся и померк, и только в центре светилось, как мерцающая таблица зачатия в виде кружочков с крестиками и кружочков без крестиков, ее источающее желание существо.

«Ну, вот, опять началось», — с тоской тогда подумал я, но было поздно — «крыша» съехала.

Не помню, был ли я на ней женат. Об институте брака стоит поговорить. Но не мне — сам я был женат всего семь или восемь раз, точно, правда, не помню. Что достаточно мало.

Во всяком случае, во дворцы бракосочетаний, куда нельзя было ходить повторно, а их было в Ленинграде четыре, меня уже не пускали. И еще помню, что в ЗАГСе я был один раз до дворцов и пару раз после.

По сравнению с количеством заключаемых в стране браков эта цифра недостоверна и ничтожно мала для выводов.

А что касается этой барышни, то вспомнил — женат на ней я не был. Она была замужем. (Что косвенно связано с пресловутой «шарлоткой».)

Было лето. Виделся я с ней каждый день, а хотелось — каждую минуту. Вскоре в окрестностях Ленинграда не было ни одного природного уголка, где бы мы не примяли траву.

Как сдал выпускные экзамены, я не помню. Среди генетических схем совокуплений в мозгу всплывала картина: мы с ней вдвоем на севере, где больные ждут энергичного, хорошо подготовленного уролога. Поселимся, будем жить в почете и достатке…

Ну, если бы не затмение мозга, неужели я бы не сообразил, что ждет меня там поголовный триппер и редкие случаи отморожения члена.

А события катастрофически нарастали.

Я уже не мог с ней трахаться так редко, то есть ежедневно. Очевидно, мне хотелось непрерывно — и в день выпускного экзамена, встретив ее, идущую в магазин за молоком с бидоном, я взял ее за руку, довез до Московского вокзала, купил билеты в первый попавшийся поезд до наших южных морей, и мы, как были, налегке, с бидоном, отъехали в Эдем.

Эдем представлял собой рыбацкую хижину на берегу Азовского моря.

В сарае висели вяленые судаки, тарань, осетр; пахло копченой рыбой.

На песке, у воды, как черные киты, выброшенные на берег, лежали перевернутые вверх дном просмоленные рыбацкие баркасы.

Вечером хозяйка приносила теплое парное молоко.

Ночью было прохладно и чуть-чуть сыро. Кровать с двумя большими пуховыми подушками и пуховой периной, в которой мы утопали. Она горячо дышала мне в шею, положив голову на плечо. В таком положении затягивать перерывы не было никакой возможности, и эти редкие минуты перерывов вспоминаются мне как некие моменты тихого блаженства и покоя.

Все остальное время я проводил в ней: на полу, на кровати, на столе, на всем, что могло выдержать нас двоих. Вы, в общем, все это знаете. Никаких открытий.

Утром не в силах заснуть мы выползали на пустынный, едва согретый солнцем песчаный берег моря и окунались в прохладную соленую воду, чтобы немного очнуться. Пляж был покрыт диким сероватым песком с большим количеством мелких ракушек, которые не кололи ноги. И море было такое же серое и гладкое.

Засыпая, я смотрел на нее — загорелую, голую, стоящую по щиколотки в воде.