Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики - [19]

Утром я не умолял, как обычно, оставить меня дома; спокойно собрался, и мама повела меня за руку куда надо. Приближаясь к двухэтажному деревянному зданию детского сада, я даже не смотрел в его сторону, а улыбался про себя. Вдруг мама неожиданно остановилась и испуганно вскрикнула: «Сгорел!»

Я поднял глаза и увидел то, что уже представлял себе и лелеял в воображении. Мокрые обгоревшие бревна, раскиданные по двору. Печь с высокой трубой, стоящая одиноким памятником пепелищу. Невысокая лестница в никуда. Отдельные люди, медленно бродившие по углям.

— Сгорел, — повторила мама, — что же теперь делать?

— Сгорел вертеп проклятый! — чужим голосом, улыбаясь, вымолвил я. Мама с ужасом посмотрела на меня и даже отпустила руку.

— Откуда ты такие слова знаешь: «вертеп»? Что это такое, где ты слышал это слово?

Мама забежала во двор и о чем-то поговорила с бродившими там людьми, видимо работниками детского сада.

— Пожар начался поздно вечером от короткого замыкания. Спавших детей успели вывести, так что никто не погиб!

А ведь кое-кого не мешало бы и поджарить: не так, чтобы досмерти, а так, чтобы для науки! — подумал я про себя.

Начальная школа и любовь

Мне еще не исполнилось и семи лет, когда в 1946 году я пошел в 13-ю мужскую среднюю школу. Школьных принадлежностей тогда в магазинах не было. Мама сшила из брезента мне портфель; из листов старых студенческих работ, чистых с одной стороны (она принесла их из ВУЗа, где работала), скрепками собрала тетради, налила в пузырек из под лекарств чернила. А чернила приготовлялись так: брали химические карандаши (таких, пожалуй, уже нет в продаже), оставшиеся еще с довоенного времени, вынимали из них грифель и растворяли его в воде. Перо обычно брали из довоенных запасов и прикручивали к деревянной палочке ниткой или проволокой. Мама преподавала в ВУЗе черчение, и у нее были с довоенных времен так называемые чертежные перья, вот я и писал ими.

Меня отводили в школу и приводили обратно. Самому переходить улицы не позволяли. Еще бы — по этим улицам курсировали с частотой в полчаса раз трамваи и троллейбусы, а также иногда проезжала такая экзотика, как танк, автомобиль или фаэтон. Иногда мама или бабушка запаздывали брать меня. Тогда я медленно, крадучись шел по направлению к дому, иногда доходя до самих дворовых ворот, и как только видел спешащую ко мне маму или бабушку, стремглав бросался бежать назад к школе, не разбирая ни переходов, ни проходящих по улицам трамваев, троллейбусов и танков.

Когда меня уличили в этом, то провожать и встречать перестали. Никаких ярких впечатлений от первых классов школы у меня не осталось. Школа была старая еще дореволюционной постройки с печным отоплением и, слава Богу, с раздельными кабинетами в туалете. Матом тогда еще в младших классах не ругались и сильно не дрались. Поэтому товарищи ко мне относились терпимо.

Моего дедушку Александра, которого я называл «дедушка Шура» (между прочим, великорусского шовиниста, графа в прошлом), просто умилял контингент нашего класса. Вообще мой дедушка был большим специалистом в национальном вопросе. Он считал, например, что все грузины — «шарманщики и карманщики». Опыт жизни, видимо, научил его этому. Про армян он говорил, что «их сюда привезли в корзинах». Когда-то давно, рассказывал он, армян свозили из горных армянских селений на строительство Тбилиси как «гастарбайтеров». Причем привозили на лошадях в больших корзинах — лошади были этими корзинами навьючены. Почему-то это считалось обидным. А что, их должны были вывозить из нищих горных селений золотыми каретами? Евреев дедушка вообще всерьез не воспринимал. Даже самый богатый еврей был для него просто «бедный еврейчик». Видимо, это было ошибкой, и не только моего дедушки!

— А ну, назови всех евреев в классе! — приказывал мне дедушка Шура. И я начинал перечислять:

— Амосович, Симхович, Лойцкер, Мовшович, Фишер, Пейсис … — и так фамилий десять-двенадцать.

Дедушка кайфовал:

— Мовшович, Фишер, — подумать только! — Пейсис, — какая прелесть, — Пейсис, — ведь нарочно не придумаешь!

— А ну, назови всех армян в классе! — теперь приказывал он.

— Авакян, Джангарян, Погосян, Минасян, Похсранян …

— Хватит, хватит, — стонал дедушка, — Похсранян — это шедевр! «Пох», — это по-армянски — «деньги», а «сранян» — что это? Неужели «Похсранян» — переводится как «Деньгокаков»? Ха, ха, ха, — какая прелесть! — умилялся дедушка. — Послушай, Нурик, ну а русские в классе есть?

— Есть, один только — Русанов Шурик — отличник!

— Хорошо, есть хоть один, да еще отличник! А грузины есть? Ведь Тбилиси

— Грузия все-таки!

— Есть, двое — Гулиа и Гулиашвили!

Дедушка хохотал до слез, — ничего себе ассортимент — Герц и Герцензон! Ха, ха, ха!

Дело в том, что по иронии судьбы, у нас в классе были именно две фамилии с одинаковыми грузинскими корнями — Гулиа (что по-грузински переводилось как просто «сердце») и Гулиашвили («сын сердца»). Дедушка, как полиглот и настоящий аристократ, кроме русского говорил еще по-немецки и по-французски, а также знал местные языки — грузинский и армянский, он перевел эти фамилии на немецкий лад. Получилось очень складно, ну просто как название фирмы: «Герц и Герцензон». Я — это Герц (сердце), а Герцензон (сын сердца) — Гулиашвили.