Жизнь и судьба: Воспоминания - [47]

Среди всего многообразия событий во весь рост встает Испания — наша любовь. Несчастная страна борется с фашизмом генерала Франко и Муссолини, итальянского дуче. Кто не знает испанских детей и Долорес Ибаррури, несгибаемую Долорес? Мы собираем деньги для этих несчастных детей, которых готова воспитать и вырастить наша родина. Ах, если бы тогда знали, что через много-много лет, когда в Испании будут король Хуан Карлос Бурбон и королева София (Франко передаст власть королевской семье), выросшие, взрослые, солидные люди, бывшие испанские дети, бросятся назад в родную Испанию на законных основаниях и найдут наконец свой настоящий дом, а на испанской земле воздвигнут памятник — величественный крест в память погибших с обеих враждебных сторон, знак примирения, покаяния и прощения мертвых и живых! Но предвидеть будущее не дано. Поэтому мы, юные души, в экстазе поем гимн республиканцев «Красное знамя» — Bandera roja (у меня, конечно, есть ноты этого гимна) в память генерала Рафаэля Риего, восставшего против королевского деспотизма и погибшего за идею республики[95]. Все, от мала до велика, расхватывают шапочки-испанки, алые с белыми кисточками, даже моя маленькая сестренка с гордостью носит именно такую и читает стихи о том, как республиканец-летчик сбил «Черный Капрони» фашиста-итальянца.

Мы ликуем, когда слышим о победах «наших» республиканцев. Знаем, где сегодня дерутся части полковников Листера и Модесто или генерала Миаха. Мы восхищаемся подвигами добровольцев со всей Европы (есть сведения, что и наши военные тоже в Испании) — они защищают республику. Плачем, узнав о гибели поэта Федерико Гарсия Лорки. Следим за каждым шагом в боях за Мадрид — вот Карабанчель Альто, а там Карабанчель Бахо, шаг за шагом приходится отступать ко всеобщему горю. Да, испанская эпопея почти заслоняет от нас развертывающуюся у нас в стране многоактную драму.

Начинается как будто достаточно безобидно, с исправления партией и правительством разных отклонений от прямого пути социалистической культуры, ну, хотя бы с того, что я помню, — с искусства. Борются с формализмом в живописи, взялись за формализм в музыке.

Оказывается, наши композиторы сочинять не умеют, иначе не сняли бы оперу известного Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» («Катерина Измайлова») — либретто по знакомой и мне повести Лескова. Опера еще в 1932 году написана. У нас дома есть красивое с фотографиями исполнителей либретто, целый альбом. Папа его как-то принес. Мы-то все пели песни Шостаковича из фильма «Встречный» и какие-то тоже его «Златые горы». И еще, говорят, у него был «производственный» балет под названием «Болт». Я все интересовалась: как там винтики и шпунтики разные танцевали, и кордебалет, и ансамбль? А прима-балерина была? Очень любопытно. И балет «Светлый ручей» есть в 1935 году. Это, наверное, «хозяйственный», из колхозной жизни? Толком ничего не могу добиться, а тут вдруг сама читаю в газете большую статью «Сумбур вместо музыки»[96]: прорабатывают — так это называется — и указывают ему правильный путь.

Жаль, что в современной шеститомной «Музыкальной энциклопедии»[97], я уж не говорю о БСЭ или словарях музыкальных, ничего не говорят об этих печальных событиях биографии знаменитого композитора. Как будто никогда никто его не мучил, никогда он не страдал, и весь путь его — путь триумфатора. А откуда же трагичность музыки Дмитрия Дмитриевича? Стоит только посмотреть в его глаза. Видно же, что человек — жертва. Разве может жить без страданий человек в стране социализма, да еще человек творческий? Хорошо, что еще в лагерь не отправили, как других — например, философов. Но там в книгах идеи, слова сразу в глаза бросаются и совращают читателя. А музыка — тонкая материя, пойди растолкуй, да пойми. Можно и так, и этак. Но наши руководители — мудрые. В музыке понимает Андрей Андреевич Жданов (да он и в истории, и в литературе, в стихах и в прозе — удивительный критик). Все-таки родился в семье инспектора народных училищ (совсем как Ленин), окончил реальное (редкость среди наших членов правительства), сам, говорят, играет на фортепьяно и любит классическую музыку. Уж куда бедному Шостаковичу с ним тягаться! Один сумбур.

Ко всем загадочным историям прибавляется смерть Алексея Максимовича Горького в 1936 году. Очень хорошо помню. Лето, мы в Малаховке наблюдаем сквозь дымчатые стекла полное солнечное затмение. Собаки воют, куры квохчут, переполох. А тут, оказывается, Максим Горький умер. Символично. Закатилось солнце социалистической культуры. Смерть Горького, надо сказать, сразу же стала обрастать слухами, и очень опасными. Снова подан нам урок большого неблагополучия.

Дальше уже не просто знаки, а явленные знаменья — политические процессы, текст которых печатается в газетах. Да какие речи Вышинского, генерального прокурора и гениального оратора! Как он громит эту банду предателей и шпионов, троцкистов! И все так убедительно, ярко — мы в школе все на стороне Вышинского. Это не выдумка. Я даже записываю в своем дневнике: «Хочу, чтобы всех расстреляли, кроме Радека». Наконец, по радио объявили — конец всей банде. Всех приговорили к расстрелу, кроме Карла Радека, Арнольда, Сокольникова, Строилова — их в тюрьму на десять лет. Но в этот момент пришла моя Туська, и мы отправились на Никитскую, покупать ноты, да еще Мурат принес билеты на любимого нами «Сережу Стрельцова». Вечером появляется дядя Гамид, но не застает отца. Папа пришел поздно, усталый, сразу слышно по его шагам на лестнице, что тяжело сердцу, мрачный. Лег спать. Этот день 30 января 1937 года я запоминаю хорошо.