Жизнь и смерть сержанта Шеломова - [43]

— Дезинфицировали столовую и городок с сержантом, потом стирали белье.

— Фельдшер! — закричал капитан. — Каптер! Ко мне оба!

Они появились мгновенно. Коле пришлось на ходу глотать бутерброд с сыром, при этом он подавился, и Митя про себя злорадно усмехнулся.

— Почему не обработана рана? — Капитан забрызгал фельдшера слюной, и тот отступил на шаг, придавая лицу испуганное выражение.

— Он ко мне не подходил, да я и не знал, что к нам поступил больной.

— А кто должен знать? — Капитан повернулся к Коле. — Почему ты заставил больного работать весь день?

— Я его не заставлял. Он сам попросился, — глядя капитану в глаза, сказал Коля.

«Попробуй скажи, что это не так, житья не будет», — с горечью подумал Митя и на вопросительный взгляд капитана кивнул.

— Все равно, после обеда больные должны спать, — капитан успокоился и теперь говорил тихо.

Он отпустил фельдшера и Колю, взяв Митю под локоть, повел по коридору:

— Я тебе дам ключи, возьмешь с собой еще одного, и идите прибирайтесь в нашей комнате, чтобы до обеда никто тебя здесь не видел.

Капитан протянул ключи, и Митя опустил их в глубокий карман пижамы.

Он зашел в перевязочную. Фельдшер, конечно, отыгрался на нем за свой страх — так прижег губу, что Митя чуть не заорал. Он вышел из перевязочной с ног до головы вымазанный зеленкой, но настроение у него от этого не испортилось. В кармане ласково бренчали ключи от офицерской комнаты.

Он заглянул в палату, поискал глазами Айна, но не нашел и позвал первого, кто попался на глаза — длинного нескладного парня с втянутыми скулами, похожего на ходячий скелет.

— Эй, дистрофик!

Парень с готовностью соскочил с кровати.

— Пойдем у офицеров убираться.

По улыбке, расплывшейся на лице парня, было видно, что он готов убираться у офицеров хоть круглые сутки.

По дороге в офицерский модуль они познакомились. Парня звали Генкой, родом он был из Белоруссии и немало хлебнул в разведке за те два месяца, что он здесь. Старики не давали времени даже поесть, и ему приходилось довольствоваться куском черного хлеба; да еще каждый день реализация разведданных — каждую минуту могут убить, и тоже не особенно разъешься. Вот он и потерял пятнадцать килограммов, а в санчасть попал из-за болей в сердце. Начальник обещал свозить в дивизию, снять кардиограмму, но пока что не вез.

Генка уже однажды убирался у офицеров и поэтому знал, что к чему. Они стряхнули замызганную пятнистую скатерть на ковер, потом прошлись по нему мокрыми вениками, вытряхнули коробки с мусором, и на этом уборка закончилась.

Митя закрыл дверь, а Генка нырнул под кровать и вылез оттуда с пачкой печенья. Еще раньше, на полке у двери, Митя заметил начатую банку сгущенки. Он осторожно отогнул пальцем крышку, и они, давясь от жадности, стали есть печенье, макая его в сгущенку.

Митя заметил, что Генка запихивает в рот по два-три печенья, пока он успевает съесть одно. Ему стало неприятно. «Куда ты торопишься? У нас до обеда уйма времени. Лучше принеси воды запить». Генка закивал с набитым ртом и, вытерев руки о пижаму, взял банку из-под воды.

Пока он ходил, Митя изучал фотографии на стенах. Семейные портреты — офицеры с женами и детьми на них выглядели очень серьезно и торжественно; любительские снимки — портреты на фоне моря и памятников, пикники с машинами, свадебное торжество. В улыбающемся женихе он узнал лейтенанта, отправившего его в госпиталь. «Красивая жена у лейтенанта. Ждет, волнуется. А меня, кроме матери, никто больше не ждет».

Генка принес воду, и они доели свой второй завтрак. Потом они разулись и легли на кровати поверх одеял. Генка включил стоящий на тумбочке японский приемник и стал ловить музыку.

Митя слушал разноголосое бормотание, отрывки музыкальных фраз, свист, шипение. Скоро все это стало удаляться от него, как битком набитый людьми, скользящий мимо автомобиль… его толкали локтями, наступали на ноги, на поворотах толпа наваливалась на него, и он чувствовал, как трещат кости. Одна потная бабка держалась за его куртку, а когда он стряхивал ее руку, она снова вцеплялась в него и при этом ругалась, что он хам.

Он увидел ее лицо случайно. Она повернулась, чтобы передать мелочь, и он увидел ее. Он хотел, чтобы она заметила его, но она отвернулась, и он закричал ей через весь трамвай: «Повернись!» — но она не слышала его, потому что все кругом разговаривали очень громко, да еще бабка опять вцепилась в рукав, и он стал отмахиваться от нее, как от назойливой мухи… в дверь стучали. Митя соскочил с кровати. На тумбочке надрывался джазом приемник, а Генка, свернувшись калачиком на капитанской кровати, громко сопел.

Он тряхнул Генку, выключил приемник и намеренно долго возился с ключом, делая вид, что никак не может открыть: «Сейчас, сейчас!» — пока Генка не привел койки в порядок.

Лейтенант ввалился в комнату весь серый от пыли, с огромным пластиковым пакетом в руках и автоматом под мышкой. Он споткнулся о край ковра и растянулся на нем, выпустив из рук пакет, из которого выкатились ярко-рыжие мандарины. Сам подняться лейтенант уже не смог. Митя положил руку лейтенанта себе на плечо и, обхватив его, стал приподнимать. Лейтенант бессмысленно уставился на Митю и внятно произнес: «Положи!» Митя, не обращая внимания на просьбу лейтенанта, потянул его вверх. Лейтенант оказался очень тяжелым. «Помоги, не видишь, что ли!» — крикнул он Генке, собиравшему с ковра мандарины: два в пакет, один в карман, два в пакет, один в карман.