Жизнь и смерть сержанта Шеломова - [23]

С каждым днем жилой склон горы все больше покрывался пустыми консервными банками, козлиными головами, потрохами и испражнениями. Все это нестерпимо воняло, и, когда Мите приходилось спускаться за водой, он старался дышать пореже.

На пятые сутки существование на горе стало совершенно бессмысленным и невыносимым. Ночью, правда, случилось маленькое происшествие: заснувший на посту чижик из комендантского взвода принял мирно пасущихся ишаков за душманов и выпустил по ним целый рожок. Сам полкач пообещал этому чижику «сладкую жизнь» за ложную тревогу, поднятую прямо над ухом. А утром поступил приказ сниматься с горы и идти на бронегруппу в Анаву, а оттуда с «броней» продвигаться вдоль реки в глубь ущелья.

Ночевали в бронегруппе прямо на земле (их «бэтээры» стояли на охране). Митя никак не мог уснуть — мучился животом. Внутри все булькало, переливалось, журчало. Живот вздулся, и хотелось его чем-нибудь проколоть.

Днем они проходили через рощу тутовника. Он набил рот и насобирал полную панаму падалицы. Фергана заглянул к нему в панаму и предупредил: «Много не ешь». Митя не мог оторваться от ягод. В армии он очень страдал без сладкого. Дома мать все время приносила орехи и конфеты — она работала на кондитерской фабрике, — а здесь, кроме сгущенки, которой молодым доставалось немного, полакомиться было нечем.

«Жадность фрайера сгубила, — думал Митя, ворочаясь с боку на бок. — Хоть бы поскорей начали выстраивать колонну». Незаметно для себя он забылся, но во сне стонал и всхлипывал, даже приснилось, что он клянется больше никогда не есть тутовника.

Солнце еще пряталось за горами, когда завыли отдохнувшие, отрегулированные моторы, под спящими задрожала, заходила ходуном от тяжелой техники земля.

Ехали на броне вместе с афганскими солдатами. Афганцы обменяли на сухпай болгарские консервы — баранину с горохом. Живот к этому времени отпустило, и Митя съел целую банку, а потом свернулся за открытым люком калачиком и, сытый, уснул, провалился в бездонный колодец.

Иногда возникали цветные картинки, похожие на карты разной масти: бабушка в засаленном халате сидит за столом, покрытым тяжелой бархатной скатертью, и раскладывает пасьянс; мать взбивает венчиком тесто и кричит ему, чтобы он учил уроки, а не читал всякую ерунду; отец наваливается на него грудью и дышит перегаром. Отцовское лицо неожиданно потемнело, сморщилось, как старый гриб-дождевик, и превратилось в лицо прапорщика из восьмой роты. «Иди сюда, сынок, я тебе устрою сладкую жизнь», — прогнусил прапорщик, не разжимая губ. Митя протянул руку и выдернул из прапорщикова уха бутылочную пробку. Лицо прапорщика сдулось, как воздушный шарик, Митя ударил сверху кулаком и выпустил остатки воздуха.

Цветные картинки, их было много, и они не запоминались. Раздался хлопок. Перед глазами завертелся праздничный фейерверк. «Бэтээр» дернулся и встал. Митя проснулся. Сзади, укрывшись солдатским одеялом, ему в спину сопел афганец. Митя выглянул из-за люка. На командирской машине, свесив ноги в люк, сидел Пыряев в сдвинутом на затылок шлемофоне, слева — Фергана. Они обсуждали то, что произошло на дороге.

— Передним колесом проскочил, а задним наехал. — Пыряев послушал, что говорят в телефоны. — Вас понял, «Кама», вас понял.

— Хорошо, что задним, жив остался.

Пыряев махнул рукой:

— Толкайте машину, спихнем ее в расщелину! Подтолкнешь сзади! — крикнул он водителю в люк.

«Бэтээр» дернулся и, пробуксовывая колесами, уперся во что-то тяжелое. Митя вылез из-за люка и увидел сползающий между скалами КамАЗ. Из него сыпались банки, коробки, ящики, мягко выпал и, согнувшись пополам, провалился в щель полосатый матрас. Водитель-грузин, все лицо в царапинах, стоял с автоматом у обочины и, не обращая внимания на крики, не отходил и смотрел, как его изуродованная взрывом машина ползла в свою могилу; вот она резко оборвалась вниз, смяв кабину, и зависла между скал. Водитель заморгал, закрыл ладонью лицо и, подняв руку с автоматом вверх, дал очередь.

Митя вздрогнул. Афганец за спиной резко соскочил и стал дергать затвором: «Душман?!» Спросонья он забыл снять автомат с предохранителя. Митя положил руку на ствол автомата и, растягивая слова, сказал: «Никто не стреляет. Душманов нет. Спи!» Афганец затих, но спать больше не стал. Чтобы унять дрожь, он завернулся в одеяло и, поджав под себя ноги, уселся на моторные жалюзи.

Их взвод поставили на гору охранять бронегруппу от нападения сверху. Участок оказался приличным, метров четыреста по гребню. Раньше они стояли на таком участке всем батальоном, а тут выделили только один взвод! Гора полого спускалась к небольшому, укрытому зеленью кишлачку. Пыряев повздыхал, поматерился, но делать нечего, разбил взвод на три поста и вызвал саперов.

Саперы забрались через час — в вещмешках они принесли противопехотные и сигнальные мины, а еще через час весь склон был утыкан штырьками, обвязан проволочками, усыпан минами.

Мите с Герой достался самый крайний пост. Кроме них, на посту было четверо черпаков и два старика. Было решено сделать два укрепления: одно круглое и большое, чтобы в нем жить, с плащ-палатками вместо крыши, а другое — для наблюдения за кишлаком — небольшую стеночку с бойницами. Но их замыслы оказались слишком грандиозными для одного вечера. Больших плоских камней, которые годились бы для укрепления, почти не было. За минным полем, правда, лежало десятка два подходящих булыжников, но сходить туда за ними никто не отважился, хотя Горов и сулил за это путешествие освобождение от всех тягот воинской службы на оставшийся до дембеля срок.