Жизнь и смерть сержанта Шеломова - [17]

После купания Митя оделся и погрузил в воду фляги, но пошла муть, он поднял глаза и увидел загорелую спину Кадчикова с выступившими позвонками.

— Не мути воду!

Кадчиков обернулся:

— Тебе что_? места мало? Набери выше по ручью.

Митя заметил в руках у Кадчикова большую зеленую флягу с пробкой на веревочке. В такую входило, наверное, литра два.

— Где урвал?

— Помнишь духа с выбитыми глазами? Рядышком лежала, больше ни хрена не было. Ему вроде ни к чему, а мне два литра не лишними будут.

— Ты что?! Там же крови было, да и у мертвого!

— Кровь отмоется, а два литра не лишними будут, — повторил Кадчиков, злясь. — Ты что же, сука, сам-то побрезговал взять, а потом просить будешь, дай глотнуть?

— Не буду я у тебя ничего просить! — Мите стало противно смотреть на эту толстую зеленую флягу.

— Эй, Шлем, если уж попал на войну, так держись за жизнь всеми четырьмя, а то загнешься. Распустил нюни: «Кровищи, у мертвого!»

Митя поймал себя на мысли, что хочет выстрелить Кадчикову в рот. Он резко поднялся и, на ходу завинчивая фляги, побежал через ручей догонять цепь. Сначала в висках стучала кровь, но вскоре он успокоился и зарекся не есть с Кадчиковым из одного котелка и вообще поменьше иметь с ним дел.

К вечеру перед батальоном открылась уходящая к горизонту темно-зеленая узкая долина. По обеим сторонам, охраняя ее от внешнего мира, тянулись горные цепи с глубокими ущельями, пробитыми бурными реками. Оставался крутой спуск и небольшой подъем на маленькую горушку, обросшую деревьями и кустарником; она лежала перед ними как на ладони, достало бы сил дойти.

Вниз они сползали с рекой пыли и камней, растекающейся под ногами. Кому-то досталось по голове, но не сильно. Рядом с Митей ехал на спине солдат-афганец, у него был испуганный и жалкий вид, он никак не мог найти опору и что-то бормотал себе под нос, не то ругался, не то молился. Митя попытался его удержать за ранец, но сам поехал вниз и сильно разодрал штанину.

Только батальон спустился в долину, с гор посыпались звонкие очереди, начался обстрел.

Митя бежать уже не мог; он быстро шел, а сверху неслись щелчки, повторяемые тысячекратным эхом. Стреляли с той самой горы, откуда они только что спустились. «Зээнша» батальона — капитан с ярко-красным дергающимся лицом бегал взад-вперед и орал: «Быстрей, быстрей, сейчас накроют, бегом, все бегом! Не идти, всем бежать!» В его голосе слышался не приказ, а мольба, он просил их, словно маленьких детей, переходящих через дорогу. Капитан дал очередь по горе. На Митю это почему-то подействовало, и он побежал. От вещмешка болтало в разные стороны, в голове вертелось в такт хриплому дыханию: «Мертвое пространство, мертвое пространство», хотя при чем тут мертвое пространство, если пуля — дура. Он вцепился пальцами в горку и полез. Земля сочилась тонкими струйками из-под рук, и он несколько раз сполз, пока не ухватился за колючее дерево, при этом расцарапался в кровь — куча иголок так и осталась в теле, вызывая болезненное жжение.

Никогда в своей жизни Митя так не уставал. Он лежал, укрытый густым кустарником от пуль, и дышал как вынутая из воды рыба. Вся гора была усыпана распластавшимися, выжатыми людьми.

Но привал продолжался недолго. Через пять минут батальон ушел дальше, оставив для прикрытия их взвод, отделение гранатометчиков и двух связистов.

Пыряев быстро разбросал людей по постам и приказал строить укрепления, строить так, чтобы пуля их не рушила.

Митя оказался вместе с Маляевым и Горовым. Горов не был таким разговорчивым, как раньше, он измотался, подгоняя и собирая взвод, и злился на лейтенанта, который чесал налегке впереди, будто не было под его командованием молодых. Горов приказал натаскать побольше булыжников и сказал, что будет спать всю ночь, а они как хотят, могут стоять вдвоем, могут поодиночке, но чтобы ни одна муха!..

Пост им достался не самый худший: во-первых, кругам кустарник, во-вторых, склон в этом месте был крутой, а в-третьих, по бокам, на открытых местах расположились выносные посты: если что, на них первый удар.

Горов быстро выложил укрепление, сунул под голову вещмешок и, свернувшись калачиком, уснул с автоматом в руке.

Маляев боялся стоять на посту один, да и Мите было как-то не по себе оставаться наедине с зияющей колодезной чернотой ночи. Лучше уж потерпеть без сна, чем остаться без головы.

Вода во флягах была все еще прохладной и вкусной. Чтобы скоротать время, они пробили в банке сгущенки две дырочки и посасывали приторную тягучую жидкость, запивая ее водой.

— Ты правда москвич?

— Нет, я живу в Ногинске. Здесь всех так называют, только произнес слово «Москва», сразу приклеивают эту дурацкую кличку, но я уже привык и мне все равно.

— Ты до армии учился, работал?

— Работал слесарем в одной конторе. Зарабатывал неплохо, еще халтурил. А здесь какое-то рабское положение — ходишь перед этими дураками на цыпочках только потому, что они на полгода или на год больше тебя прослужили.

— А ты не ходи. Постой за себя один раз, и отстанут.

— Ишь ты, какой умный! Что-то я не видел, как ты за себя постоял, когда тебя отжиматься заставляли.

— Больше не заставят. Тогда я сам виноват был.