Жизнь и смерть Петра Столыпина - [42]

И Столыпин делает вывод, что дело Азефа «очень печально и тяжело, но никак не для правительства, а для революционной партии».

Затем он словно обращается с думской трибуны к молодежи, нетерпеливой, настроенной идеалистически, желающей быстрых перемен:

«Поэтому я думаю, что насколько правительству полезен в этом деле свет, настолько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой юноши или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции. Не выгоднее ли революции распускать чудовищные легендарные слухи о преступлениях правительства, переложить на правительство весь одиум дела, обвинить его агентов в преступных происках, которые деморализуют и членов революционных партий и саму революцию?»

Герасимов с проницательностью сыщика отмечал в своих мемуарах: «А трудно себе представить, что случилось бы с Россией, если бы террористам удалось в 1906-1907 годах совершить два-три удачных „центральных“ террористических акта. Надо знать, какое смятение вносили такие террористические акты в ряды правительства. Все министры — люди, и все они дорожат своей жизнью. Растерянность правительства в 1904-1905 годах во многом объяснялась паникой, созданной успешными покушениями на Плеве и великого князя Сергея Александровича. Если бы в дни Первой Государственной Думы был бы убит Столыпин, если бы удалось покушение на государя, развитие России сорвалось бы гораздо раньше».

В думской речи Столыпин счел также уместным предупредить общество от иллюзии того, что, «достаточно медленно выздоравливающую; Россию подкрасить румянами всевозможных вольностей, и она станет здоровой».

Он закончил выступление словами о том, что правительство ничто не остановит в созидательной работе, что пусть оно и погибнет, но цель будет достигнута — будет построено здание обновленной, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия России.

После столыпинской речи думские прения пошли на убыль. Большинство признало его объяснения исчерпывающими.

Дело Азефа нанесло непоправимый удар эсерам.

Боевая организация террористов была морально уничтожена и уже никогда не воскресла.

Конец Азефа означал не только начало новой страницы в угасании революционной ситуации, он еще совпал с идейной переоценкой традиционных взглядов русской интеллигенции. Весной того же года вышел сборник «Вехи». Его авторы Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, М. О. Гершензон, П. Б. Струве, С. А. Франк, Б. А. Кистяковский и другие не были связаны никакой партийной программой. В предисловии писалось: «Революция 1905 года и последовавшие за ней события явились как бы всенародным испытанием тех ценностей, которые более полувека как высшую святыню блюла наша общественная мысль». Другими словами, «Вехи» показывали, что часть интеллигенции отказывается от противостояния власти.

Бердяев писал, что интеллигенция интересовалась не истиной, а способом доказать свои политические взгляды. Булгаков что революция — это «исторический суд над интеллигенцией». Он считал бесспорным путь богоборческого героизма и противопоставлял ему смирение русских святых и подвижников. (Эту мысль в современной трактовке можно передать как противопоставление: революция — эволюция. Столыпинский путь, бесспорно, опирался на подобную философию.)

Гершензон прямо смотрел на исторические факты и видел иcток трагедии в оторванности интеллигенции от народа. «Мы не люди, а калеки, сонмище больных, изолированных в родной стране, — вот что такое русская интеллигенция... Мы для него (народа) не грабители, как свой брат деревенский кулак, мы для него даже не просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское обличье, но не чувствует в нас человеческой души и потому ненавидит нас страстно... Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом бояться мы его должны пуще всех козней власти, и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».

«Вехи» отказывались от вековой традиции, идущей еще с времен Петра Великого, когда к российскому организму был привит росток западной культуры. Индивидуализм русской интеллигенции противостоял коллективизму русского народа. Эта историческая драма осознавалась русским обществом в диалоге западников и славянофилов, однако всегда на последних власти смотрели подозрительно. Характерно, что Столыпин, чье детство и отрочество прошли в период наивысшего подъема славянофильского духа, происходившего в годы русско-турецкой войны за освобождение Болгарии, выражал более глубокие, традиционные взгляды русского народа в отличие от его политических противников. По сути, «Вехи» знаменовали осознание частью интеллигенции плодотворности его выбора (с учетом, конечно, отрицания Реформатором средневековой патриархальности).

Показательна статья Франка, в которой он говорил, что русский интеллигент — это «воинствующий монах нигилистической религии земного благополучия», то есть человек, лишенный души. Как пример морального нигилизма и неуважения к праву в сборнике были напечатаны слова Ленина на съезде социал-демократов в 1903 году о необходимости сурового подавления несогласных даже внутри собственной партии.