Жизнь и шахматы. Моя автобиография - [18]

– Ваши фото?

Штейн протягивает свои карточки, я в растерянности сообщаю:

– У меня нет.

Лицо посла вытягивается в недоумении: видимо, он впервые видит человека, который явился за визой, не позаботившись о снимках.

– Ну, я не знаю, – изрекает он наконец. – Ума не приложу, где здесь поблизости автомат.

Мы со Штейном моментально переглядываемся. Делать нечего, была не была, и Леонид Захарович протягивает послу еще один конверт:

– А такие подойдут?

В конверте четыре мои фотографии: на одной выпученные глаза, на другой перекошенное лицо, третья в духе Эйнштейна с высунутым языком, а четвертая могла бы оказаться приличной, если бы было четко видно, кто на ней изображен. Еще одно странное стечение обстоятельств. Представим себе, что сотрудница «Аэрофлота» в аэропорту Ле Бурже оказалась бы любезной и решила наши проблемы за пять минут. Мне нечего было бы сейчас предъявить послу. Ведь пока мы ждали, когда справочная выполнит наш запрос, успели немного побродить по аэропорту и наткнулись на автомат, делающий снимки. Штука, которую советский человек не мог себе даже представить. Как тут не позволить себе подурачиться вволю. Подурачились. Возможно, где-то в архивах посольства Венесуэлы во Франции сохранились анкеты двенадцатого чемпиона мира по шахматам, президента Советского фонда мира, депутата Государственной думы Российской Федерации, где на снимках он выглядит, скажем так, не совсем официально. Визу в моем паспорте украсила четвертая фотография, на которой с трудом можно было различить человека, и проверяющим на каждой границе пришлось потом долго вздыхать, проклинать посольских и горестно качать головой.

Дальше добирались мы в Каракас без приключений, но в самолете из Амстердама Штейн вспомнил, что оставил в зале Ле Бурже на сиденьях свой плащ. Не знаю, зачем понадобился Леониду Захаровичу плащ в экваториальной Венесуэле в июне месяце. Рука судьбы, вероятно, была уверена в том, что этот предмет одежды ему не пригодится, а потому приберегла его и заботливо хранила на тех же сиденьях до нашего возвращения в Париж.

А после Парижа снова Москва, охваченная летним ливнем, который наконец дарит моей обожженной в Каракасе коже долгожданное облегчение. Интересно, что в Венесуэле на меня произвел впечатление номер люкс, в котором мы оказались по доброте аргентинского гроссмейстера, но люкс этот не шел ни в какое сравнение с номером, в котором мы со Штейном прожили два дня, отчитываясь о поездке в отделе выездов. Сто двадцать квадратных метров, на которых разместился даже рояль, тканные вручную ковры, богатые хрустальные люстры. Где сейчас все это великолепие гостиницы «Москва», перестроенной во времена Лужкова в «Four Seasons», где чудесный малахитовый вестибюль ее ресторана? Все ушло, кануло в пропасть алчности и беззакония. Но живы воспоминания о былом, о былых поездках, о былых соперниках, которые часто становились добрыми попутчиками и славными приятелями, как это случилось со Штейном, ставшим для меня Леней, несмотря на семнадцатилетнюю разницу. Сколько всего он мог бы успеть, сколько еще вершин покорить, сколько призов и титулов заработать своим бесспорным талантом, если бы не внезапная смерть в семьдесят третьем году. Говорили, что организм не выдержал прививок, сделанных ему перед межзональным турниром в Бразилии, но организму было всего тридцать восемь. Нелепо, страшно, бессмысленно. Величайший гроссмейстер, хороший друг и очень смелый, достойный человек. Рассказывали, что когда в шестьдесят седьмом году он выиграл турнир, посвященный пятидесятилетию советской власти, органы настойчиво просили его подписать обращение против израильских агрессоров в Палестине, но Штейн наотрез отказался, не побоявшись пойти против системы и открыто продемонстрировать свою гражданскую позицию. Сейчас, когда людям может прийти в голову играть на гитаре и вопить нецензурные тексты в храмах, выводить детей на митинги и обнажать в соцсетях все, что можно и нельзя, сложно оценить смелость поступка Лени, но люди постарше, безусловно, оценят и многое поймут об этом замечательном человеке.

Планета по имени Корчной и неуловимый Бобби

Особое место в моей жизни и в шахматной биографии занимают отношения и матчи с Виктором Корчным. В семьдесят четвертом году мы с ним решали в финальном поединке, кто станет претендентом на звание чемпиона и выйдет на Бобби Фишера. Перед этим я обыграл в четвертьфинале Льва Полугаевского, а в полуфинале – Бориса Васильевича Спасского. Корчной же одержал верх над Мекингом и Петросяном. Нервное напряжение у нас обоих перед финалом было запредельным, и, полагаю, Корчной был абсолютно уверен в том, что больше меня заслуживает право на встречу с Фишером. В его активе были опыт и возраст, но я не собирался сдавать позиций и уступать, чем не мог не вызывать его раздражения.

За некоторое время до начала финального матча начались и переговоры Федерации с Фишером, который выдвигал все новые и новые условия и требования. Всем они казались странными, нелогичными и в общем несправедливыми. Условия Фишера активно обсуждались в том же семьдесят четвертом на конгрессе во время Олимпиады в Ницце, куда Бобби прислал телеграмму с требованием изменить регламент будущего матча и сделать партии безлимитными. Ему уступили, как уступили и в еще шестидесяти трех требованиях. Но шестьдесят четвертое условие было откровенно варварским: Фишер предлагал при достижении девяти побед дать чемпиону мира возможность объявить о завершении матча и признать его выигрыш. Таким образом, согласно условиям американца, получалось, что в лимитном матче претенденту для победы было достаточно обыграть чемпиона с перевесом в одно очко, а при новом раскладе надо было обыгрывать с перевесом в два, ведь при счете 9:9 чемпион имел право стать победителем без дальнейшей борьбы. Перевес в два очка в матчах на звание чемпиона мира – это сложнейшая задача, практически невыполнимая. Когда играют два достойных и сильнейших противника, многие матчи заканчиваются вничью. Думающим людям этот хитрый завуалированный подход был понятен, поэтому такое требование Фишера Федерация не приняла.