Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - [18]

— Что же ему за это было?

— А ничего. Разбил и разбил.

— Откуда же об этом известно, если столь давно было?

— Из летописей, которые велись разумеющими в грамоте. Было немало таких середь иноков в оное время... А прямым родоначальником нашим был Ива» Головнин.

— Значит, это его имя на древе написано?

— Его.

— А Михаил — это кто?

— Это твой отец. А Василий — это ты.

Вася засмеялся.

— Чудно как выходит: нарисовано древо, а через то понятно, кто после кого жил.

— Так оно и есть, — подтвердил дядюшка, делая несколько глотков чаю из огромной розовой кружки с надписью славянской вязью: «Во славу божию». — Однако не в этом дело. Каждый нехудородный человек может намалевать себе такое древо, но почтения в том будет еще мало, если нанизать на ветви бездельников и обжор.

— А в нашем древе?

— В нашем древе было немало людей, которые служили своему отечеству и положили живот свой за него.

— Кто ж то были?

— Кто? — переспросил дядюшка. — А вот Игнатий и Павел Тарасовичи Головнины за верность отечеству в годину самозванчества были пожалованы вотчинами от царя Василия Шуйского, подтвержденными позднее и царем Михаилом Федоровичем. Иван Иванович Головнин, по прозвищу Оляз, был воеводой в походах Казанском и Шведском тысяча пятьсот сорок девятого года. Владимир Васильевич Головнин тоже был воеводой в оном же Шведском походе. Пятеро Головниных пожалованы были от царя Ивана Васильевича Грозного землей в Московском уезде. Никита и Иван Мирославичи Головнины убиты в бою на Волге, в Казанский поход. Никита и Наум Владимировичи тоже положили живот свой при последней осаде Казани. Василий Иванович Головнин был убит при осаде Смоленска поляками в 1634 годе. Шестеро Головниных были стольниками батюшки царя Петра Первого.

— Ого, какие все были! — с гордостью воскликнул Вася. — И не боялись итти в бой?

— Может, и боялись, а шли, потому что надо было для пользы отечества.

— А страшно это, чай, дядюшка? А?

— Страшно, пока не разгорячишься, а как кровь в голову ударит, как обозлится человек, так о страхе не думает.

— А вы были, дядюшка, в боях?

— Бывал.

— С кем?

— С турками, под командой генерал-аншефа Репнина в 1770 годе. Был ранен турецкой пулей в грудь и вышел в чистую.

«Вот ты какой!» — подумал Вася о дяде Максиме с гордостью, но не сказал того.

А дядя Максим между тем продолжал:

— Каждый дворянин и, паче того, каждый россиянин обязан служить своему отечеству, ставя превыше всего его пользу и славу, каждый должен быть слугою отечества. И нет почетней смерти, как смерть за отечество.

— Это и на небесах зачтется, — вставила и свое слово Ирина Игнатьевна.

— На небесах — это все одно, что вилами по воде, — отозвался на ее слова дядя Максим. — Наукой доподлинно разгадано, что облако есть пар, сиречь вода. Кто же там зачитывать-то будет? Вольтер говорит по сему случаю...

— И всегда-то ты, Максим Васильевич, делаешь мне при детях афронт, — прервала его с обидой Ирина Игнатьевна. — Накажет тебя бог. Наш соборный протопоп, отец Сергий, вельми ученый иерей, днями сказывал, что Вольтер твой не токмо был безбожником, но и жену свою бил тростью.

Дядя засмеялся и поцеловал у Ирины Игнатьевны ручку.

А вечером Вася слушал, как дядюшка Максим вместе с братьями Петром и Павлом Звенигородцевыми, соседями как по Москве, так и по именьям, музицировал в большом белом зале с лепными украшениями и хрустальной люстрой, с портретами предков на стенах. Но люстры не зажигали. Играли при свечах, которые вырывали из темноты лишь кусочек зала.

Дядя Максим вынул из футляра, стоявшего в углу, огромную скрипку, — Вася никогда не видел такой большой скрипки, — зажал ее ногами, и скрипка под его смычком сразу запела, доверху заполняя высокий зал своим чудесным голосом. И этот инструмент понравился Васе больше всего.

Занятный человек был дядюшка Максим!

Глава тринадцатая ЛЕТО В ПОДМОСКОВНОЙ

Это был день прощания.

Сначала уехала Жозефина Ивановна из дома дяди Максима прямо в Тульскую губернию, куда она нанялась к дальним родственникам тетушки Ирины в гувернантки.

Когда экипаж, в котором сидела Жозефина Ивановна, тронулся, Вася долго смотрел ему вслед и сам дивился, что прощание для него было таким легким. Оно не вызвало в нем чувства большой грусти. А ведь, кажется, он любил эту маленькую старенькую француженку, которая учила его уважать своих наставников и так часто наказывала его Одиссеем.

Потом кучер Агафон стал собираться домой в Гульёнки.

Делал он это не спеша, по-хозяйски, и все у него выходило солидно и хорошо.

Гульёнковские кони отдохнули, были начищены до блеска. Они не выходили, а с грохотом вылетали из полутемной конюшни на залитый солнцем двор и даже играли, забыв о своих летах, поводя ушами и оглядывая незнакомые им предметы ясными, веселыми глазами, отфыркивались и послушно становились на свои места к дышлу.

Дядюшкин кучер и дворник помогали запрягать лошадей, и скоро все было готово к отъезду.

В тарантасе больше не пучились груды перин, задок его не выстилали бесчисленные подушки, он просто был забит доверху сеном. На козлах висели лошадиные торбы.

Кончив запрягать, Агафон снял шапку, откинул одним движением головы буйные мужицкие кудри со лба, перекрестился несколько раз на курчавые усадебные липы, за которыми где-то ежедневно звонили в церкви, и стал прощаться с провожающими.