Жизнь и миг - [45]

— Неужели это станет реальностью? Неужели сильнее те, кто начинает войны?

— Сильнее тот, кто в отчаянии или объелся, — сказал бывший офицер.

— Вы имеете в виду недобитых? — спросил мой коллега.

— В первую очередь их. Но не такие уж они и битые. Они целехонькие, — офицер засмеялся охотно и громко. — Они всегда выживают… — Он посмотрел на преподавателя и с вызовом спросил: — Вам известен самый символический за всю историю цивилизации факт? Известен?

— Возможно, это субъективное определение даже самого громкого факта, — тихо возразил преподаватель. — О чем вы говорите?

— Слушайте! — сказал офицер. — Три века назад в одной из атлантических бухт разыгрался страшный шторм… Позвольте выпить… — Он отпил глоток джина. — Разыгрался страшный шторм. Жители селения двое суток стояли на берегу и смотрели, как о скалы разбивает в щепки пригнанные с моря суда. Помочь матросам аборигены не могли никак. И вот за двое суток, — с воодушевлением продолжал офицер, — в волнах погибли все до единого судна и все до единого матроса… Лишь один пассажир оказался живым и невредимым — это была обыкновенная свинья с фрегата. Волна мягко опустила ее на берег. Вот так. Факт, как видите, негромкий.

— Значит, недобитые живут и процветают? — сделал вывод мой коллега.

— В общем, да, — сказал офицер.

— А потом мы пишем о справедливости?

— На земле, — вмешался преподаватель, — было четырнадцать тысяч пятьсот войн, и каждый раз одна из сторон считала, что сражается за справедливое дело.

— Вы учитель?

— Я историк.

— Это значит — над схваткой?

— Мы изучаем и анализируем.

— Наши дела?

— И ваши.

— Много же стоит ваш анализ. Все это демагогия. Мы пережидаем дождь, а где-то сухо и уже идет война. Это назначение человека — война. А историков, будь моя власть, я бы отменил, — сказал офицер и засмеялся.

— Отмените тогда уж историю. Будет труднее начинать войну: меньше поводов.

— Поводы появляются по приказу.

Бывший офицер отставил стакан с джином, поднялся из-за стола, и оказалось, что был бесконечно пьян. Расплачиваясь за выпитый джин, проговорил, с сожалением глядя на преподавателя:

— Пора расставаться. Дождь перестал. Сдачи не надо. Мир погибнет от чрезмерной коммуникабельности. Да. Дружба народов. Всем известно, чем заканчивается переобщение даже между отдельными людьми. Счастливо.

Дождь перестал действительно, и по шоссе в сторону Бристоля мчались длинные, вытянутые модой века машины…

Я передал этот свой разговор Суркову.

— И что же? — спросил он.

— Ну, мы расстались, — сказал я.

— Мало ли ведется разговоров, — сказал он.

— Миллион.

— Слушайте, как мы додрались в тот день.

Они были потрясены смертью Марченко. Свернули на одну улицу, вторую. Они нашли бой. Они молотили фашистское гнездо. А потом снаряд ударил в гусеницу. Почти одновременно ударил второй. Почти тут же — третий. Гарь, кровавая пелена. Суркова ослепило кровью, он почувствовал четвертый удар в танк и потерял сознание. Четверо погибли.

Мы поднялись со ступенек.

— О том, что наш танк будет установлен во Львове как памятник, я узнал в Берлине… Приезжал… Узнал о присвоении мне звания Героя Советского Союза…

Мы подошли с Сурковым к памятнику Александру Марченко. Стоим. В руках Марченко знамя, не шелохнется ни от какого ветра.

— Он похож?

— В общем, конечно, не очень.

На холме Славы сотни каменных плит: гвардии полковник Гаврилин, погиб в 1945 году; генерал-майор Корнеев, погиб в 1945 году; рядовая Коробейникова — 1945 год; гвардии лейтенант Чирва — 45-й год; генерал-лейтенант Бобров — 45-й. 45-й, 45-й, 45-й, 45-й, 45-й, 45-й…

У подножия холма Славы — гремящий город. На холме — тишина.

Сурков живет сегодня во Львове. У него взрослый сын и взрослая дочь и уже есть внук. Его танк стоит на улице Ленина. Он приводит сюда внука Сашу.

— Горько, но Саша должен знать о танке. Не только мы должны быть готовы встать грудью на защиту Родины… Хотя я не имею в виду неизбежность. — Сурков стоит лицом к своему танку, к своему городу, к своему прошлому.