Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - [146]

Вот все эти драматические, даже мелодраматические чувства — страх, страсть и азарт — и порождали те вздохи над чаем, которые начинали решительно надоедать его избалованной даме. Она даже выразила намерение уйти. Тогда Халыбьев спохватился. Нет! Она не уйдет! Он будет веселым. Вместо чайника на столе появился бенедиктин. Халыбьев пил сладкий, тягучий ликер не из принесенной ему рюмочки, но из чайной чашки. Пил залпом, так что m-lle Фиоль брезгливо морщилась. От крепости и приторности напитка он даже кашлял. Он проливал его на несчастную манишку, и так уже немало пострадавшую. Он пытался занять свою даму беседами, не простой болтовней, но именно содержательными беседами:

— Вы не понимаете, красотка, что такое русская душа. Вот вы чирикаете канарейкой: «ла-ла-ли-ли», а мы поем… Мы поем, как быки, как сфинксы, как ангелы. Честное слово! Если я сейчас запою, вся публика расплачется…

M-lle Фиоль испуганно взглянула на него:

— Нет, Нико! Не пойте! Нет, не надо петь!

— Я ведь это только к примеру говорю. Я на глубину души указать хочу. Глубочайшая душа! В ней бездна порока, в ней преступление, в ней кровь. Я не о себе говорю. Я что? Тихий, мирный человек! Приехал лечиться. А вот вы себе представьте, есть среди нас такие души. Большевик какой-нибудь — зверь, негодяй. Он забирается ночью к буржую, душит его, режет, так режет, что целое море крови. Буржуй несчастный хрипит: «хр-хр», а он ничего, улыбается себе. Так вы думаете, он скот? Он бог! В его душе, может быть, жажда благоухания живет. Он к небесам рвется. Он музыку слышит. Он о женщине мечтает. Об идеале. Знаете, брюнеточка такая, вроде вас, но с мадонистым оттенком, то есть недоступная. Он страдает. Она плачет.

Голос Халыбьева начал подозрительно дрожать: нельзя пить бенедиктин чашками. M-lle Фиоль уже подумывала, как ей провести этот вечер: с аргентинцами из «Бельсито» или с m-r Лоренс? Спас положение газетчик, обыкновенный газетчик, продававший парижские газеты. Он сразу переменил ход мыслей мрачного романтика. Купив несколько газет, Халыбьев пояснил m-lle Фиоль:

— Я ведь собираюсь на днях в Париж съездить, интересно почитать, что там делается. А теперь вы меня простите, но я на одну минутку отлучусь.

— Хорошо. Зачем же вы берете газеты? Оставьте их мне, я пока просмотрю театральную хронику.

— Не могу, мне газеты самому нужны.

Увидев, что Халыбьев прошел в уборную, m-lle Фиоль вся покраснела от возмущения: но какие же они, однако, хамы, эти богатые московиты!

Как она могла догадаться, зачем Халыбьеву понадобились газеты? Как она могла знать, что, войдя в уборную, Халыбьев заперся и предался не чему-либо иному, но углубленному чтению. Он не решался просматривать газеты при ком-либо, боясь волнением выдать себя. Но он не мог ждать ночи, когда он останется наконец один. Поэтому, покупая два раза в день парижские листки, он направлялся с ними в уборную. Там ему никто не мешал откровенно дрожать. Сегодняшние газеты содержали крайне важное для него сообщение. «По требованию защитника Николая Цисласа была снова подвергнута подробному допросу дочь убитого, m-lle Габриель Ней. Допрашиваемая, после различных противоречивых ответов, показала, что племянница убитого, m-lle Жанна Ней, исчезла в день преступления и, по ее мнению, внезапно. Надо, однако, отметить, что m-lle Габриель Ней страдает нервным расстройством, и поэтому точности ее показаний нельзя придавать особого значения. Допрошенный после нее директор сыскной конторы, m-r Гастон Пу, снова подтвердил, что m-lle Жанна Ней уехала за два дня до убийства, с ведома и согласия своего дяди. Таким образом, приходится отказаться от мысли, что m-lle Жанна Ней как-либо причастна к этому гнусному преступлению. Что касается обвиняемого, то он продолжает упорствовать, оставаясь в рамках своих прежних показаний. Единственное, что он счел возможным добавить к ним, это раскрытие якобы его настоящего имени. Он уверяет, что он русский и что его фамилия Лебэф. Но проверить правильность его слов не представляется возможным. Ясно одно, что мы имеем дело с опытным преступником, работавшим в интернациональном масштабе». Прочитав это, Халыбьев побледнел и стал бессмысленно рвать газеты на мелкие кусочки, как будто их присутствие могло его выдать. Он радовался гибели того наглеца, в отеле на улице Одесса всю ночь целовавшего брюнеточку. Теперь ему отрежут голову. Голова покатится, как арбуз. Из арбуза потечет красный сок. Это очень приятно. Пусть не целует халыбьевскую брюнеточку! Пусть не улыбается на фотографии! Пусть не издевается нагло над бедным Халыбьевым! У Халыбьева мания. Халыбьев как Хозе. Он хочет брюнеточку. Он ревнует. Он радуется мести. Человек, отнявший у него такую конфетку, погибнет. В этом справедливость судьбы. В этом, может быть, компенсация за ночи во Франкфурте, за все озорство беленького шарика.

А что, если брюнеточка вернется в Париж? Что, если она узнает о ходе следствия? Ее бы следовало задушить. Это единственный опасный для Халыбьева свидетель. Она могла догадаться, кто стащил у нее письмо и карточку. Ведь влюбленные каждую минуту проверяют свои сокровища. Вынет фотографию и чмок. Если б она его, Халыбьева, хоть один раз так чмокнула. Но теперь дело не в этом. Брюнеточка видела его на лестнице. Брюнеточка может оказаться настоящим прокурором. Неужели Нейхензон ее выпустит оттуда? Античная дружба, на тебя, как на каменный гранит, опирается гонимый эриниями и дрожащий в уборной злосчастный Кастор!