Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование - [73]

Укатала сивку мировая отзывчивость.

Гумилева Георгий Иванов не предавал. И все же сказанное напоследок сказано поэтом по чести: между Поэзией и Гумилевым выбор сделан не в пользу мэтра. И не в пользу… самого себя: Готье в этой реплике не Готье, а он сам, Георгий Иванов петербургского периода. «Русским Готье» он был назван еще в 1922 году и остался таковым в глазах современников в 1949-м.

Но никто так и не сравнил его с Франсуа Вийоном, как того ему в глубине души хотелось. И о чем сам он почти кричал: «Я знаю всего Вийона наизусть!..» Убийцу в нем — это да, видели… Тот же любезный Ходасевич.

«…Во время ссоры Иванова с Ходасевичем Ходасевич разослал многим писателям и другим лицам такое письмо: якобы в Петербурге Адамович, Иванов и Оцуп завлекли на квартиру Адамовича для карточной игры, убили и ограбили какого-то богача, на деньги которого затем все выехали за границу. Труп, разрезав на куски, вынесли и бросили в прорубь на Неве. Адамович нес, якобы, голову, завернутую в газету. Можете себе представить, какой был скандал; до сих пор то здесь, то там, то в Париже, то в Ницце, кто-нибудь рассказывает: „знаете…". Ходасевич клялся, что это правда и что будто бы ленинградская милиция требовала у парижской полиции выдачи „преступников", но „большевикам было отказано, т. к. французы подумали, что выдачи требуют по политическим мотивам"», — предупреждал слухи Юрий Терапиано 16 декабря 1955 года в письме к В. Ф. Маркову.

Если такой запрос с советской стороны был на самом деле, то французы правильно подумали. Нетрудно представить судьбу всех троих, окажись они по этому «случаю» снова в Совдепии. «Достоверность» информации Ходасевича, имевшего к советским источникам доступ через М. Горького и его сомнительное окружение, свидетельствует между тем и в пользу обвиняемых. Понятно, в чьих интересах было сеять подозрения и вносить раскол в эмигрантскую среду.

Не в оправдание Ходасевича заметим: играл на руку ЧК не он один. Роман Гуль постфактум рассказал Георгию Иванову в письме от 28 октября 1955 года, как об их «преступлении» нашептывал ему приехавший в Германию в середине двадцатых Константин Федин:

«Не помню точно, когда приехал в первый раз заграницу Костя Федин, году, кажется, в 25-м, а, м. б., в 26-м. И как-то, говоря о Цехе поэтов (к вам ко всем он относился — не сочувственно – как к лит. течению), <…> он мне рассказывает: а знаешь, какая с ними вышла история? Ведь когда они переезжали границу, в квартире А<дамовича> нашли труп матроса. Поднялось дело. В лит. кругах заговорили. Известно было, что власти хотели их вернуть, предъявив, т. е. то, что надо. Но потом власти решили дело замять. Я спрашиваю, почему же? Да, наверное, не хотели скандала — все-таки писатели, поэты Сов. России выезжали и вдруг на весь мир эдакий скандал. Поэтому, как говорили, дело и решили „замять для ясности". И замяли. Вот что я слышал от Кости. Дальше. В Париже после войны кто-то из богемы что-то мне плел на эту тему, но неточно и неясно. Но в том, что рассказал Костя, в истине этого сомневаться не приходилось. О том, что Ход<асевич> что-то говорил на эту тему — я не слыхал. Вот Вам докладываю как на духу, что мне известно было. И хоть тут главная роль приписывалась не Вам, конечно, а В<ашему> другу, но все ж я допускал, конечно, что что-то „было, было, бы…"».

Конечно, весь этот кровавый навет опровергается элементарными фактами: все трое «подозреваемых» уехали за границу в разное время — сначала Николай Оцуп, затем Георгий Иванов и лишь почти через полгода после них — в феврале 1923-го — Адамович…

Поразительна в этой истории не ложь, а ее устойчивое бытование в эмигрантской среде, ее воздействие на людей, в том числе не желающих вроде бы оклеветанным зла. Трудно представить себе психологию человека, в данном случае Романа Гуля, из года в год, из месяца в месяц печатающего и прославляющего автора-убийцу: «…в истине этого сомневаться не приходилось»…

Более того. В своей хвалебной статье о Георгии Иванове, напечатанной в «Новом журнале», Гуль тезис об «убийстве» как одной из ведущих тем поэзии Георгия Иванова ставит во главу угла, с него начинает и им заканчивает.

Что ж удивляться ядреной простоте и армейской прямоте выражений Георгия Иванова, особенно последних лет жизни?

Перед недальним лицом смерти у поэта, как у любого человека, резко проступили наследственные черты, раскрылся его архетип. Без всяких биографических изысканий можно теперь утверждать: да, все без исключения предки Георгия Иванова были военными. Первым исключением оказался он сам, за что и поплатился, погиб на поле литературной брани…

«Прекрасное пребывание» на Лазурном берегу Южной Франции вернуло ему въяве и в насмешку романтические образы отрочества: «закат в полнеба», средневековые замки… Призрачная легенда о предках-крестоносцах материализовалась, всплывали давние, первых лет собственного полуизгнания-полупаломничества стихи.

В год смерти Георгий Иванов обратился к пьесе, начатой в 1924 году, напечатанной в 1936-м, но по своему костюмированному убранству явно не похожей на его позднюю лирику — даже во вновь отредактированном виде. Вот этот памятник — собственному крушению: