Жизнь Фридриха Ницше - [134]

В 1892–1893 годах Стриндберг жил в Берлине, распространяя идеи Ницше в шумном космополитическом богемном кружке «Черный поросенок», названном в честь забегаловки, где любили собираться его члены. Одним из членов кружка был норвежский живописец Эдвард Мунк. Стриндберг познакомил его с творчеством Ницше, и это оказало на художника настолько сильный эффект, что тот написал знаменитый «Крик». Эта картина как нельзя лучше отражала дух времени (zeitgeist): Мунк запечатлел характерный образ экзистенциального ужаса, вызванного осознанием смерти бога и последующей ответственности самого человека за смысл и значимость своей жизни. Многочисленные литографии и оттиски этой картины быстро заполнили картинные галереи и магазины Франции и Германии.

Четвертой личностью, значительно способствовавшей распространению славы Ницше, была Лу Саломе. В 1889 году Отто Брам открыл свой экспериментальный театр «Свободная сцена» в Берлине, а спустя год начал выпускать журнал Die freie Bühne für modernes Leben («Свободная сцена в современной жизни») [14]. Лу, к тому времени сама ставшая знаменитостью, жила в соседнем доме и писала многочисленные статьи, посвященные Ницше, которые впервые были опубликованы как раз в журнале Брама. Ее статьи подогрели интерес к Ницше, и в 1894 году она опубликовала одно из основных исследований его биографии и библиографии – «Фридрих Ницше в своих произведениях» (Friedrich Nietzsche in seinen Werken).

Даже форма, в которую Ницше облекал свои мысли, немедленно оказала значительное влияние на искусство 1890-х годов. Его стиль сформировался под воздействием болезни, однако короткие, афористичные, непоследовательные выплески, которые на первый взгляд казались хаотичными и незаконченными, были восприняты как последнее слово в литературе. Пьесы Стриндберга известны тем, что классические театральные представления о единстве времени, места и действия в них выбрасываются за борт, а хронология непонятна из-за отсутствия логического развития сюжета, но именно поэтому они так потрясают зрителей. На картинах Мунка видны нарочитые брызги и потеки краски, а целые области холста он оставлял пустыми и незакрашенными. Это был живописный аналог мимолетного, но поразительно сильного, пробуждающего размышления афоризма, формой которого Ницше впервые овладел в Сорренто. Используя эту форму, он выстроил мощную и необычайно современную стратегию «философа “может быть”», которая давала ему возможность закончить афоризм, нить рассуждений или даже целую книгу многоточием, предоставляя читателю самому делать выводы и в то же время признавая, что человек не способен постигнуть абсолютную истину, а стремление к ней – всего лишь иллюзия.

Вернувшись в 1893 году в Наумбург, Элизабет обнаружила, что работы ее брата создали необычайную какофонию мнений во всем мире. В первую очередь она занялась разбором огромного количества принадлежавших Ницше бумаг. Франциска с беззаветной преданностью хранила все письма и записи своего сына. К этому добавился материал, тщательно систематизированный Овербеком и отправленный Франциске из Турина после того, как Ницше был помещен в лечебницу. Любовно собираемый матерью архив разросся до колоссальных размеров и включал в себя бумаги, которые Ницше долгие годы возил с собой: блокноты, отдельные записи, давно забытые черновики произведений, полученные письма, черновики отправленных и неотправленных писем.

Элизабет приказала разобрать стену на первом этаже материнского дома. Значительно расширенную комнату она украсила изображениями животных из «Заратустры»: змеи, льва и орла. Последний верноподданнически напоминал птицу с имперского герба. Элизабет назвала это помещение архивом Ницше и бросила все силы на создание новой легенды, по сравнению с которой провозглашение Фёрстера пророком героической мужественности было лишь жалкой репетицией.

Она написала всем адресатам Ницше, требуя предоставить письма и прочие материалы и утверждая, что право собственности принадлежит архиву. Не пошли на уступки только Козима Вагнер и Франц Овербек. Козима хорошо представляла, на что способна Элизабет. Вряд ли ее взгляд на отношения Козимы и Ницше совпал бы со взглядом последней. Архив Ницше не получил от нее никакой помощи. Элизабет объясняла это женской мелочной мстительностью, а также нежеланием поддержать конкурента – Козима продолжала работать над своим весьма успешным архивом Вагнера в Байрёйте.

Что касается Овербека, то у него не было никаких причин отдавать Элизабет свои письма. Слишком долго Ницше поверял ему тревоги относительно подкрадывавшейся к нему болезни и изливал ненависть и презрение к сестре.

Отказ Овербека усугубил давнюю злобу, которую питала к нему Элизабет. Это чувство зародилось еще в ту пору, когда Франц отказался поддерживать ее нападки на Лу, и только усилилось после того, как он отговорил Ницше вложиться в Новую Германию. Овербек сделался злейшим врагом. Элизабет не исключала, что он и сам был евреем. Это они с Франциской довели Ницше до теперешнего состояния. Элизабет подчеркивала, что никогда не одобряла их действия в самом начале болезни брата. Ницше надо было отправить в обычную больницу, а не в лечебницу для умалишенных. Дантист, которого Овербек нанял для сопровождения Ницше из Турина в Базель, оказался мошенником и евреем (тот действительно был наполовину евреем). Элизабет списалась с Юлиусом Лангбеном и объединилась с ним против матери. Если бы Овербек и Франциска обеспечили лечение брата «по первому классу», все бы обернулось иначе.