Жизнь Антона Чехова - [68]
Пьеса появилась на свет «нечаянно», за десять дней. Чехов заперся у себя в кабинете, и пришедший к нему на первое чтение Ежов нашел автора пасмурным, задумчивым и молчаливым. В письме к нему он пьесу расхвалил, а за глаза критиковал как «мрачную драму, переполненную тяжелыми эпизодами»; сам же Иванов ему «не представлялся убедительным»[135]. И все-таки Чехов остался пьесой доволен: она у него вышла «легкая, как перышко, без одной длинноты. Сюжет небывалый». Понравился «Иванов» и Коршу, а также Давыдову, которому предназначалась заглавная роль: прочитав пьесу, он до трех часов ночи говорил автору комплименты. Двадцать лет спустя он вспоминал: «Я не помню, чтобы другое какое-либо произведение меня захватило, как это. Для меня стало ясно до очевидности, что передо мною крупный драматург, проводящий новые пути в драме»[136].
Постановка пьесы на сцене театра Корша возвестила о рождении Чехова-драматурга. Впервые из-под его пера вышло нечто «большое» и «серьезное», хотя — и он сам это понимал — не лишенное недостатков. И снова Лейкин навязывал ему недоброжелательные наставления, отговаривая его от участия в репетициях и советуя не обольщаться Давыдовым, в «лукавости» которого ему самому уже пришлось убедиться. Впрочем, премьера, состоявшаяся 19 ноября 1887 года, оставила у автора чувство досады: лишь Давыдов и Глама-Мещерская выучили свои роли, а некоторые актеры на вторых ролях вообще играли в подпитии. Однако публика не скупилась на аплодисменты и вызывала автора даже по ходу пьесы. Хотя финал — смерть героя от разрыва сердца на собственной свадьбе — привел зрителей в недоумение. Для второго представления Чехов финал переделал. Критик Петр Кичеев, не простивший Чехову его разрыва с «Будильником», в рецензии на пьесу старался ужалить начинающего драматурга побольнее: «глубоко безнравственная, нагло-циническая путаница понятий», «циническая дребедень», автор — «бесшабашный клеветник на идеалы своего времени»; герой — «негодяй, попирающий все, и божеские, и человеческие законы». Сидя в окружении пустых пивных бутылок и утиного помета, высказывал свое мнение о пьесе Лейкину и Лиодор Пальмин: «Во всех сценах нет ничего ни комического, да ничего и драматического, а только ужасная, омерзительная, циническая грязь, производящая отталкивающее впечатление».
Всего в театре Корша пьеса выдержала три представления. Благожелательности рецензентов хватило лишь на то, чтобы обеспечить ей постановку на провинциальной сцене. Обогатившись на четыреста рублей, Чехов пережил и некоторое душевное смятение. Холодный прием, оказанный новоиспеченному драматургу, породил в нем сложное чувство по отношению к театру — любовь на грани ненависти, и каждая его последующая пьеса станет бомбой замедленного действия для традиционной сцены и непростым испытанием для актеров. Чем громче Чехова призывали к соблюдению условностей драматургии, тем чаще он ими пренебрегал. Провал «Иванова» содержит в себе зачатки триумфа «Дяди Вани».
Отныне в день премьеры своей новой пьесы Чехов будет прятаться от глаз людских подальше и даже уезжать из города. После третьего представления «Иванова» он сбежал в Петербург и дал пьесу на прочтение Суворину[137]. На этот раз он поселился у Александра с его выздоравливающими от тифа домочадцами. У чеховского брата жизненных проблем было не меньше, чем у Иванова: смертельно больная Анна, тоскующая по своим старшим детям, изводила себя ревностью к сексуально неудовлетворенному мужу. Его дом, несмотря на присутствие прислуги и регулярно выдаваемое Сувориным жалованье, был беден и запущен; сыновья отстали в развитии и замкнулись в своем собственном мирке. Антон писал домашним, невольно подражая тону высокомерного доктора Львова: «Живу у Александра. Грязь, вонь, плач, лганье; одной недели довольно пожить у него, чтобы очуметь и стать грязным, как кухонная тряпка».
Через три дня Антон перебрался к Лейкину, где «наелся, выспался и отдохнул от грязи», а от него — в гостиницу «Москва». Живя на свободе, он имел больше возможностей заводить знакомства с дамами и находить новых друзей мужского пола. В Петербурге у него появились новые почитатели. Одним из них был Иван Леонтьев, внук генерала, взявший себе псевдоним Щеглов под влиянием морали из крыловской басни: «Пой лучше хорошо щегленком, чем худо соловьем». Другим — Казимир Баранцевич, мелкий служащий Общества конно-железных дорог, отец шестерых детей, ночи напролет проводящий за письменным столом. Из болезненной скромности он в доме не имел зеркал, а героями своих сочинений выводил людей, чья жизнь была еще более тяжелой и мрачной.
Билибин, Щеглов и Баранцевич в Петербурге, Грузинский и Ежов в Москве были для Антона не только друзьями и поклонниками, но и мрачным предупреждением о том, как дорого может стоить российскому интеллигенту неспособность добиться успеха. Ставшие узниками невезения, бедности или собственной бесталанности, они превращались в литературных поденщиков и начинали смахивать на обитателей зверинца. По словам одного из приятелей Антона, зоолога В. Вагнера, Чехов среди них был как слон в зоологическом саду, и, когда ему удалось вырваться оттуда, их восхищение сменилось завистью. Они же так и оставались сидеть по клеткам, снедаемые унынием и ненавистью к собратьям. За всем этим зоосадом присматривал Суворин: подкармливая и подлечивая своих подопечных, он лишь Антона выпустил на волю, подняв для него расценки до 20 копеек за строчку, выделив в своей газете больше места и благословив его на сотрудничество с «толстыми» литературными журналами. В свои двадцать семь лет Чехов был свободен писать то, что хочет.
Известный британский историк и литературовед, автор бестселлеров «Грузия. Перекресток империй. История длиной в три тысячи лет» и «Жизнь Антона Чехова», предлагает детальный анализ исторической эпохи и личностей, ответственных за преступления, в которых исчезли миллионы людей, «не чуявших под собой страны». Руководители печально знаменитой Лубянки – Дзержинский, Менжинский, Ягода, Ежов, Берия – послушные орудия в руках великого кукловода – «человека с усами», координатора и вдохновителя невероятных по размаху репрессий против собственного народа.
«Бог делил Землю между народами, — гласит грузинская легенда, — грузины опоздали, задержавшись за традиционным застольем, и к моменту их появления весь мир уже был поделен. Когда Господь спросил у пришедших, за что они пили, грузины ответили: «За тебя, Бог, за себя, за мир». Всевышнему понравился ответ. И сказал он им, что, хотя все земли розданы, приберег он небольшой кусочек для себя и теперь отдает он его грузинам. Земля эта, по словам Господа, по красоте своей не сравнима ни с чем, и во веки веков будут люди любоваться и восхищаться ею…»Известный британский литературовед и историк Дональд Рейфилд, автор бестселлера «Жизнь Антона Чехова», главный редактор фундаментального «Полного грузинско-английского словаря», создал уникальный труд — историю Грузии, драгоценный сплав, в котором органично слились исторические хроники, уникальные документальные свидетельства и поразительное по яркости повествование.
В год Полтавской победы России (1709) король Датский Фредерик IV отправил к Петру I в качестве своего посланника морского командора Датской службы Юста Юля. Отважный моряк, умный дипломат, вице-адмирал Юст Юль оставил замечательные дневниковые записи своего пребывания в России. Это — тщательные записки современника, участника событий. Наблюдательность, заинтересованность в деталях жизни русского народа, внимание к подробностям быта, в особенности к ритуалам светским и церковным, техническим, экономическим, отличает записки датчанина.
«Время идет не совсем так, как думаешь» — так начинается повествование шведской писательницы и журналистки, лауреата Августовской премии за лучший нон-фикшн (2011) и премии им. Рышарда Капущинского за лучший литературный репортаж (2013) Элисабет Осбринк. В своей биографии 1947 года, — года, в который началось восстановление послевоенной Европы, колонии получили независимость, а женщины эмансипировались, были также заложены основы холодной войны и взведены мины медленного действия на Ближнем востоке, — Осбринк перемежает цитаты из прессы и опубликованных источников, устные воспоминания и интервью с мастерски выстроенной лирической речью рассказчика, то беспристрастного наблюдателя, то участливого собеседника.
«Родина!.. Пожалуй, самое трудное в минувшей войне выпало на долю твоих матерей». Эти слова Зинаиды Трофимовны Главан в самой полной мере относятся к ней самой, отдавшей обоих своих сыновей за освобождение Родины. Книга рассказывает о детстве и юности Бориса Главана, о делах и гибели молодогвардейцев — так, как они сохранились в памяти матери.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Поразительный по откровенности дневник нидерландского врача-геронтолога, философа и писателя Берта Кейзера, прослеживающий последний этап жизни пациентов дома милосердия, объединяющего клинику, дом престарелых и хоспис. Пронзительный реализм превращает читателя в соучастника всего, что происходит с персонажами книги. Судьбы людей складываются в мозаику ярких, глубоких художественных образов. Книга всесторонне и убедительно раскрывает физический и духовный подвиг врача, не оставляющего людей наедине со страданием; его самоотверженность в душевной поддержке неизлечимо больных, выбирающих порой добровольный уход из жизни (в Нидерландах легализована эвтаназия)
У меня ведь нет иллюзий, что мои слова и мой пройденный путь вдохновят кого-то. И всё же мне хочется рассказать о том, что было… Что не сбылось, то стало самостоятельной историей, напитанной фантазиями, желаниями, ожиданиями. Иногда такие истории важнее случившегося, ведь то, что случилось, уже никогда не изменится, а несбывшееся останется навсегда живым организмом в нематериальном мире. Несбывшееся живёт и в памяти, и в мечтах, и в каких-то иных сферах, коим нет определения.