Жизнь Антона Чехова - [213]

Станиславский, по собственному признанию, «насиловал творчество большого художника»: Антона надо было заставить дописать «Трех сестер» к концу лета. Тот же как будто никуда не спешил: и к следующему сезону пьеса не опоздает. А Ольге уже хотелось заполучить в Москву и пьесу, и ее автора. Не мог бы он продолжить работу в гостинице «Дрезден»? В ее письмах зазвучали жалобы — «Было бы слишком жестоко расстаться теперь на всю зиму» — и уже строились планы провести будущее лето «где-нибудь в деревне». Как и Комиссаржевскую, ее тянуло на откровенные разговоры: «Мы так мало с тобой говорили, и так все неясно». Однако Антону претило выяснение отношений, да еще «с серьезными лицами». Ольга пускала в ход и ласковое кокетство: «Помнишь, как ты меня на лестницу провожал, а лестница так предательски скрипела? Я это ужасно любила». И проявляла участливую заботу: вытирают ли пыль у него в кабинете? «С матерью не ссоришься? А с Машей ласков?» — спрашивала она в письме от 16 августа. Из Москвы она прислала ему еще один кактус — «зеленого гада». Вместе с другими актерами МХТа бдительно следила за его работой: как и Немирович-Данченко со Станиславским, она стала для «Трех сестер» повивальной бабкой. Однако даже повитухам не дано было сделать появление пьесы на свет менее болезненным. Между тем Станиславский и Немирович-Данченко вовлекли всю труппу в изнурительные репетиции пьесы Островского «Снегурочка». Москва не оставляла Ольге ни минуты свободного времени. Двадцать пятого сентября театр показал «Одиноких» Гауптмана. В семействе Книппер возникли проблемы: дядя Саша признался Ольге, что кутежи, попойки и одиночество подталкивают его к последней черте и что лишь Антон смог бы понять его. Девятнадцатого августа Маша уехала в Москву — там ей предстояло заняться продажей Кучук-Коя. (Коншин снова задерживал выплату денег за Мелихово и уже тайком начал искать на него покупателя.) Ольга взялась помочь Маше в поисках новой квартиры. Они много времени проводили вместе и то и дело оставались друг у друга на ночевку; к ним в гости стал наведываться актер Вишневский. Вокруг Маши и Ольги собрались друзья и приятели Антона: Лика, Кундасова (которая, по словам Маши, «обратилась в тень»), Бунин, Горький, а также его новый почитатель — бывший моряк, ставший садовником, а впоследствии толстовцем и театральным деятелем, Леопольд Сулержицкий. Антон, как магнит, удерживал вместе этих столь непохожих людей.

Крымское лето подходило к концу. Чеховское подворье покинул один из ручных журавлей, а другой, ослепший на один глаз, тоскливо ходил по пятам за садовником. Горничная Марфа Моцная оставила Чеховых, перебравшись в Ливадию к дядюшке. Однако и теперь Антон не чувствовал желанного уединения — он стал просить Машу забрать к себе на осень Евгению Яковлевну. Сестра сопротивлялась: «Но если бы ты знал, как мне трудно было отвозить ее в Крым! Я в Москве в смысле хозяйства устроилась на студенческий лад, кровати совершенно нет, посуды тоже мало, все весной я отправила в Ялту Ведь польют дожди, начнут у нее ноги ломить, холодно, сыро».

Она подозревала, что Антон куда-то собрался, и спрашивала: надолго ли? Самой же ей хотелось походить в Москве по театрам, и Евгению Яковлевну она согласилась взять к себе лишь с января. Антон поступил по-своему: 23 сентября он посадил Евгению Яковлевну на пароход в Севастополе; там знакомые Чехова попытались накормить ее обедом (от которого она отказалась, боясь за свои вставные зубы), а потом проводили на московский поезд.

«Очень благодарю тебя, большое спасибо, что мне доставил удовольствие» [495], — написала Евгения Яковлевна Антону, добравшись до Москвы. Маша, недовольная поворотом событий, ограничилась припиской к письму матери. Ольга повела Евгению Яковлевну на зрелищную историческую драму «Царь Федор Иоаннович», открывшую новый сезон МХТа. Евгения Яковлевна изъявила желание побывать и на «Снегурочке», но отнюдь не стремилась увидеть пьесы сына. (Как и Павел Егорович, она полагала, что литературный труд Антона являл собой презренный и недостойный упоминания источник дохода.) Ольга писала о ней Антону 11 октября: «Бедная, ей все чудится, что я заграбастую ее Антошу и сделаю его несчастным!» Евгения Яковлевна благосклонно воспользовалась гостеприимством Ольги, однако продолжала оставаться настороже. Антон блаженствовал в одиночестве и не поддавался на искушения Ольги: «Неужели тебе не хочется увидеть твою актрису, поцеловать, приласкать, приголубить? Ведь она твоя»[496].

Пьеса «Три сестры» между тем приобретала более ясные очертания, хотя Антон и пожаловался Ольге, что одна из его героинь «захромала». Пришло письмо от Ю. Грюнберга, управляющего конторой издательства Маркса: прослышав, что Чехов работает над новой пьесой под названием «Две сестры», они захотели включить ее в седьмой том сочинений. Антон ответил, что даст пьесу лишь после того, как она будет поставлена на сцене и напечатана в журнале.

Гостей, стремившихся в Аутку, Антон решительно отваживал — исключение было сделано лишь для неугомонного Сергеенко[497] и для Ольги Васильевой. Став к тому времени независимой восемнадцатилетней барышней, она приехала в Ялту из Ниццы в сопровождении няни и трехлетней девчушки Маруси, которую взяла на воспитание из смоленского сиротского дома. Антон привязался душой к ребенку, чем немало удивил писателя Куприна, наблюдавшего, как Маруся, забравшись к Чехову на колени, что-то лепетала и теребила ручонками его бороду. Антона едва ли кто раньше видел в подобных сценах публичного проявления нежных чувств — разве что по отношению к таксам Брому и Хине. А если бы кому попались на глаза письма Антона Васильевой, где он называет себя Марусиным «папашей», то слухи полетели бы во все стороны со скоростью лесного пожара.