Живые, пойте о нас! - [31]

Чердачное окно… Каждая пуля на счету, бить — так только наверняка.

Потом домик пришлось покинуть. И опять перебежки за деревьями, стрельба.

Моряки, куда бы они ни пошли, всюду натыкались на немцев. С пустой, без единого патрона, винтовкой и пистолетом, подаренным товарищем — балтийским разведчиком — еще в Кронштадте, Мудров пробивался из окружения.

Тезка Мудрова, Николай, тоже был ранен в ногу. Их едва не накрыло разорвавшимся поблизости снарядом. Мудров упал, его ударило головой о землю, перед глазами поплыли красные и лиловые круги. Мгновенно очнувшись, сказал товарищам:

— К нашим, в Нижний парк, уже не пройти. Давайте в обход попытаемся, как было приказано, пробиться к частям Восьмой армии.

На том и порешили. В наступившей темноте, страшной, изредка рассекаемой багровым пламенем, балтийцы стали на ощупь, вслепую выходить из зоны огня. Дороги не выбирали, вернее, выбирали бездорожье.

За плечами, как огромный догорающий костер, за руинами и обглоданными свинцом и сталью стволами деревьев, оставались Александрия и Петергоф.

«Живые, пойте о нас!»

То, о чем мы пишем, давно отгорело. Разрушенные строения и фонтаны заменены новыми. Воронки от бомб и снарядов занесло землей, из их глубины поднялись крепкие молодые деревья.

Но ежегодно петергофский парк вдруг обнажает свои раны.

Это бывает осенью, когда облетает листва и дожди заполняют рытвины. И тогда в памяти встают картины того, что вытерпела эта земля в лихолетье. И деревья. Сколько бы ни прилагали труда заботливые садовники, как бы ни врачевали стволы, им не вернуть срезанных крон, а кора и теперь сохраняет осколочные вмятины и раны.

Волна набегает на песок, ветви печально шумят, парк рассказывает повесть о погибших.

Как бы нам хотелось, чтобы не было того, о чем придется написать, чтобы и Федоров, и Петрухин, и политрук Мишка остались живы, сами смогли бы рассказать сегодня обо всем, что происходило здесь.

Но это невозможно. И все же мы слышим их голоса. По скупым свидетельствам сверяем мы свой рассказ. И не только по этим свидетельствам… Деревья, камни, земля, годами сберегавшие тайну, тоже приходят нам на помощь.

Когда оставшиеся в живых десантники отходили от Большого дворца, когда вражеские танки, пушки, минометы раскаленной подковой охватили парк, комиссар Петрухин поднял своих уцелевших бойцов для смертного боя. Андрей Федорович горевал только об одном — что он не вездесущ, не может быть во всех уголках парка, в каждом окопе, чтобы заменить убитых своих помощников — командиров, политруков, перезарядить ленту смолкшего пулемета. И пулеметных лент у комиссара тоже не было, не было патронов и гранат, чтобы вооружить ими бойцов.

Кровь колотилась в висках, словно отсчитывая время. Лишь теперь, в десанте, узнал комиссар Петрухин его истинную, дорогую цену.

Петрухину нужна была жизнь, ибо он был головой отряда, его сердцем, его цементирующей силой. Людей десанта, каждого из которых он любил требовательно, верно, щедро, оставалось уже так мало… И когда со стороны Монплезира, от деревьев, за которыми в предвечерних сумерках только угадывались море, Кронштадт, когда оттуда, от берега, гитлеровцы со всех сторон поползли к ним, к «Шахматной горе», — комиссар понял: хотят взять живьем.

Враги шли наглые, безнаказанные… И комиссар приподнялся с земли.

Это есть наш последний и решительный бой…

Он пел гимн, который пели наши отцы. То были слова, с которыми балтийские матросы шли на Зимний. И теперь краснофлотцы вместе со своим комиссаром подхватили эти слова. Моряки выкрикивали их как лозунг, как заклятие, они бросали эти слова во врага вместо пуль. А пули — считанные, моряки слали их только наверняка.

И они бежали теперь вперед, молодые балтийцы и их немолодой комиссар. Еще шаг, еще… Чтобы каждый мог найти своего врага и уничтожить его!

…Пуля, которая пробила грудь комиссара, была отлита далеко отсюда. Холодная и отточенная, она вошла в живое человеческое тело огненной каплей. Бойцы подхватили комиссара.

Они залегли среди деревьев и камней.

Что прохрипел комиссар? Может быть, бессмертные слова той песни: «С Интернационалом…» Может быть, приказание, слова прощания…

Он был мертв. А по цепи уже неслось: «Беру команду на себя. Федоров!»

Вадим Федоров, в распахнутом бушлате, с непокрытой головой, отбивался от гитлеровцев. Рядом был комсомольский вожак политрук Мишка.

Все, кто слышал слова нового командира: «Моряки, к бою!» — поднялись.

Разрывы гранат смешивались с лязгом штыков, предсмертными стонами раненых… Но снова и снова слышали бойцы голос Федорова:

— Бей фашистов! Вперед, за Родину!

Наступала ночь. Фашистские атаки продолжались. Кто-то вырывался вперед, в темноте теряя товарищей, бился в одиночку…

Почти у самого Эрмитажа фашистам удалось окружить Алексея Кравцова. В винтовке у него не было ни одного патрона.

— Рус, сдавайся!

Богатырского роста краснофлотец Кравцов отступал, теснимый со всех сторон врагами.

— Рус, сдавайся! Рус, капут! — орали они.

— Это вам, гады, капут! — крикнул Кравцов.

Он метнулся к гитлеровцам и бросил последнюю гранату у своих ног. Раздался взрыв. Рядом с телом Кравцова на землю упали фашисты.