Живые, пойте о нас! - [28]

Стреляют фашистские снайперы. Впереди открытая болотистая поляна. С трех сторон немцы.

«За Ленинград! За Кронштадт!» — разносится над полем сражения.

Слышишь нас, Петрухин?! Слышите нас, братки с «Марата», с «Октябрины»?!

Каждый метр этого пути моряки брали с бою. А когда добежали до проволочного многослойного заграждения, убедились: не пройти. И все-таки, сбрасывая с себя бушлаты, кидали их на проволоку, в тельняшках карабкались наверх, чтобы проникнуть в парк. Даже смертельно раненные полны были неукротимого порыва сделать хотя бы еще один шаг вперед.

Атака не удалась. Моряки вынуждены были залечь. А те немногие, что прорвались в фашистские траншеи, душили, били врагов ножами и штыками. Из парка до них доносились винтовочные выстрелы, треск пулеметов. И каждый думал: «Там борется мой товарищ, бьется, может быть, даже с одним патроном в винтовке».

— Полундра! Поможем кронштадтцам!

Добровольцы поднялись для второй атаки. Моргаев припал к пулемету. Он видел ненавистных врагов, бил но ним.

Упал Петр Пименов. Моргаев кинулся к нему. Друг был мертв.

Теперь враги преграждали путь морякам к красноармейцам не только автоматным и пулеметным огнем, но и шрапнелью.

Моргаев не заметил, как его ранило. Просто тельняшка стала горячей, влажной. Подумал: «Устал до пота». Дотронулся — кровь!

Раненый моряк успел дать еще две длинные очереди, потом его оглушило. Он потерял сознание.

После второй атаки батальона моряков-добровольцев была и третья, такая же кровавая и безрезультатная. В ней Моргаев уже не мог участвовать.

Когда он очнулся, над полем боя по-прежнему гремела перестрелка. Моргаев попытался приподняться. У самого лица взрезали землю пули. «Добивают…» — подумал он.

Александр потерял много крови. В голове мутилось. Ползком добрался он до рва. Как много убитых товарищей!.. Во рву полно бескозырок. Их словно ветром намело сюда. Упавшие с белокурых, черных, русых волос, лежат они в глине, в земле. Никогда уже не наденут бескозырки те, кто носил их так гордо.

К Александру приближалась санитарка.

— Люба!

Он узнал ее — любимую девушку Пименова. Как сказать ей о гибели Петра? Взглянув, он прочитал в ее глазах: «Знаю… знаю, что нет его больше…»

В том бою Люба спасла жизнь многим десяткам раненых. Всю ночь выносила она их из-под огня.

Когда санитарка перевязывала Александру перебитую руку, он, забыв о боли, не мог отвести глаз от человека, который в ораниенбаумском парке звал их в бой. Командир был без фуражки, волосы его поседели.

У Большого дворца и в Александрии

В то время когда Петрухин со своими бойцами сражался у «Шахматной горы», когда моряки-добровольцы истекали кровью, не сумев преодолеть рубеж у Фабричной канавки, часть кронштадтского десанта продвигалась вдоль Самсоновского канала к Большому петергофскому дворцу.

Моряков вел посланный в эту операцию Петрухиным командир одной из рот старший лейтенант Григорий Васильевич Труханов. Тот самый Труханов, о котором многими годами позднее чудом спасшийся десантник скажет в Кронштадте: «Если бы не Петрухин, не Труханов, не политруки, лежать бы нам, не выбравшись на берег».

Этого сорокалетнего командира с огромным жизненным опытом в Учебном отряде знали и ценили все.

До революции он был пастухом, батрачил у кулаков. Семнадцатилетним вступил в ряды Красной Армии, сражался с Деникиным. И в чоновском отряде был этот парень, и в отряде войск ВЧК по борьбе с бандитизмом. Валялся в тифу и вновь — в чем только душа жила, — держась за луку седла, вскакивал на коня.

Потом выучился на артиллериста и уже с 1922 года стал артстаршиной башенной батареи. Пять лет прослужил Григорий Васильевич помощником командира взвода третьей батареи на форту «Ф».

Был он кряжист, широкоплеч. Небольшие, глубоко сидящие, умные глаза. Лицо словно вырублено из камня… Чинов особых и орденов Труханыч, как звали его друзья, не имел, взысканий тоже. За двадцать три года пребывания в кадрах РККА и ВМФ дослужился только до звания старшего лейтенанта. Он гордо носил свое главное, ответственное звание — большевика, коммуниста с 1926 года.

А сейчас Григорий Васильевич вместе с бойцами, закопченный пороховым дымом, измазанный своей и чужой кровью, полз вверх, к Большому петергофскому дворцу.

«Плюньте в лицо тому, кто вам говорил, что нас уничтожили при высадке» — так скажет двадцать два года спустя бывший краснофлотец, снайпер Алексей Платонович Лебедев. Они были во дворце: и он, и Труханов, и Володя с линкора «Октябрьская революция», и Борис Шитиков, и политрук взвода курсант политучилища Виктор Горюнов, и старший политрук Иван Зотович Мишкин.

Женатые и холостые, юноши, лишь мечтавшие о своей первой любви, и отцы семейств, люди, любившие мир, цветение весенних садов, дальние заплывы в море, рыбалку, — они не умели и не хотели убивать. Этому научили их фашисты.

Политрук роты Иван Мишкин, метко стрелявший в мирные годы по мишени, здесь научился поражать живую движущуюся мишень даже в темноте. А когда на подходе к дворцу на него в штыковом бою навалился дюжий гитлеровец, выбив у политрука из рук оружие, Мишкин скатился вместе с немцем в ложбину и задушил его.