Живущие в подполье - [12]

— Жди меня через час у Барбары.

— Сегодня?!

— Непременно сегодня, мой дорогой.

И дыхание у нее перехватило, словно от предчувствия яростной агонии.

Когда он спрашивал себя, что она за женщина, то не находил ответа. Люди всегда многолики. Та самая Жасинта, что встречалась с ним в парке Эсторила, пока ее муж сидел в баре с тореро, великосветскими повесами и автомобильными гонщиками, думая, что она в казино, и требовала от него любви под сенью плакучих деревьев, не всегда довольная комнатой Барбары, лишавшей ее риска и волнений, от которых напрягались нервы, — та самая Жасинта, которая испытывала потребность мучить Марию Кристину, пробуждая в ней подозрения и раня ее самолюбие изощренными издевками по телефону: «Ваш Васко только что был со мной; я оставила у него на рубашке след губной помады, вам нетрудно будет его обнаружить», — та самая Жасинта, жестокая и развращенная, которая в силу своей жестокости и развращенности не могла не терзать или не обливать грязью других, завлекая их, точно сообщников, в свои сети или парализуя страхом, была способна к состраданию, сочувствию и чистой нежности, была способна, наконец, порой отказаться от своей черствости и эгоизма. Эти незначительные, на первый взгляд, проявления добрых чувств потрясали его, приводя в смятение. Ребятишки, одетые в лохмотья с чужого плеча, смуглый худой отец, тщедушная и невзрачная мать бредут по улице, растерянные, точно стая воробьев, случайно залетевших на хлебное поле, или точно группа циркачей, лишенных веселых представлений и смеха, вокруг них магазины с роскошными витринами, автомобили, рекламы, взывающие не к ним, лихорадочное кипение враждебного города, а они бредут, как бездомные собачонки, ходят и ходят по бесконечным улицам в поисках удачи, но удача не дается в руки тем, кого город поманил призраком счастья, и Жасинта глядит, как они быстрыми шагами пересекают аллею, завидев на противоположной стороне какой-то блестящий предмет, — властный, торжественно выступающий отец впереди, незаметная мать, испуганная вторжением в отвергающий их мир, сзади, — и Жасинта глядит на них с виноватым, застывшим лицом, с горестной складкой у рта, и слезы катятся по ее щекам.

Весь день потом Жасинта вспоминала эту картину. Будто была повинна в неожиданно раскрытом преступлении и жаждала поскорей искупить свою вину.

— Почему ты не затормозил, Васко? Разве мы не могли бы что-нибудь для них сделать?

Васко безжалостно уточнил:

— Для них… или для тебя?

Какой же была Жасинта? Как-то раз — осень тогда наступила рано, листья с деревьев облетели, на улице и в комнате Барбары стало холодно, тучи бежали по небу, орошая дождем поля и кусты, — Васко, который любил эту пасмурную пору, мечтательно проговорил:

— На днях повезу тебя в провинцию. Где-нибудь устроимся.

— В провинцию? — голос Жасинты дрогнул.

— Перепочуем в каком-нибудь захолустье. Где ложатся спать в восемь часов. В гостиничном номере, на льняных простынях.

— И чтобы был камин, Васко. Мы будем единственными постояльцами и станем слушать, как потрескивают дрова. Я люблю ощущать жар огня на лице. В ее потеплевшем голосе слышалось волнение.

— Ты это любишь?!

— Да, представь себе. Я люблю деревню. Люблю валяться на траве. Люблю пылающий очаг.

— Вот бы не подумал.

— Что ты обо мне знаешь, Васко? Я никогда не делала то, что хотела. У меня никогда не было того, что приносило бы мне радость. Я мечтаю очутиться далеко отсюда, где-нибудь в глуши. Любить на траве, под открытым небом, под сосной. Или…

— Ты меня удивляешь.

— Или бежать по снегу — ведь мы поедем туда, где бывает снег, — в меховой шубке, накинутой на голое тело, и вдруг распахнуть ее! У нас будет все это, Васко? Когда?

Опираясь на локоть, он приподнялся на кровати, глаза его сузились, взгляд сделался настороженным. Черепаха, вобравшая голову в панцирь, да и только. Жасинта скрестила руки на груди, будто хотела ее прикрыть, будто впервые решила защитить свою наготу от грязи их недозволенных отношений. Васко вдруг вспомнил мансарду дома перед окнами его студенческой комнаты. В мансарде жила девушка, продавщица в модном магазине, по воскресеньям к ней приходил уже немолодой мужчина, он читал газету, пока она прибиралась в комнате, гладила, выполняла накопившуюся за неделю домашнюю работу. Васко никогда не замечал в их отношениях интимности. Вернее, интимность чувствовалась во всем: в том, как без пиджака, в расстегнутой душными вечерами рубашке он читал газету, в том, как она гладила белье, в неторопливых движениях, в короткой фразе, брошенной перед тем, как распить бутылку пива. Но однажды в воскресенье Васко подошел к окну и увидел девушку в открытом платье, ее полуобнаженная грудь словно бросала вызов пожилому мужчине, который, казалось, не собирался отрываться от газеты. Ее руки снова и снова гладили его плечи, редеющие волосы, а грудь то приникала к его губам, суля наслаждение, то отстранялась, будто отступала. Мужчина наконец отложил газету, припал головой к груди девушки, как жаждущий ласки или покоя ребенок, и этот жест либо предвещал обладание, либо означал горькое сожаление о невозвратимом. Но тут на улицу парадным маршем выехали на лошадях республиканские гвардейцы с плюмажами и фанфарами. И когда Васко, отвлеченный красочным зрелищем, вновь заинтересовался тем, что происходит в мансарде, девушка уже смотрела в окно вместе с пожилым мужчиной, на лице которого было написано, что он примирился с поражением, так и не вступив в борьбу. Свою полуобнаженную грудь девушка прикрыла руками от взглядов проезжавших внизу гвардейцев. Разгоряченного увиденной недавно сценой Васко вдруг словно обдало холодным душем. Полуобнаженная грудь в окне утратила для него всю свою прелесть. Она стала частью парада. А может быть, последним образом видения, которое поглотила действительность.