Живун - [25]

— Не уедут без тебя. Да и меня, поди, ждут. Подождут… — приглушенно сказал Куш-Юр, примостился рядом с Сандрой и привлек ее к себе.

— Поздно! Голова моя покрыта баба-юром.[8] Мне век жить с Мишкой.

— Отчего не подождала, когда вернусь с Обдорска? Ты ж меня любила!

Сандра, глотая слезы, отвернулась.

— Ты хоть счастлива с ним? — в голосе его звучала искренняя забота.

— Я не видала счастья, не знаю, что оно такое…

— Любишь ты Михаила?

— Куда денешься. Мужняя я теперь… А все тебя во сне вижу, о тебе думаю. — Она доверчиво улыбнулась и, словно испугавшись своего признания, вскочила, поправила кокошник под капюшоном.

Куш-Юр сидел понурый, низко опустив голову. Эта скорбь удерживала сейчас Сандру сильнее, чем минуту назад удерживали сильные жаркие руки. Чтобы как-то утешить его, Сандра робко протянула свою горячую ладонь, слегка коснулась ею щек, лба Романа.

На эту нежность Куш-Юр ответил глубоким вздохом.

— Коль так случилось, будьте счастливы, — развел он руками, вставая. — Но знай, я по-прежнему люблю тебя. Не уживетесь с Михаилом, всегда приму… Если пожелаешь…

— Будешь ждать, бобылем жить? — Сандра одновременно простодушно удивилась и возразила, но с благодарностью.

— Да, — произнес он твердо. — Если любишь… — И, не договорив, он порывисто обнял Сандру.

3

Тем временем на берегу продолжалась шумная беседа. Гажа-Эль, подогретый спиртом, хвастал:

— Бык мне что, якуня-макуня! Раз-два — и на месте… Я запросто избу сдвину. Ага!.. Кабы не вражья пуля, — он ткнул себя под сердце, — каюк с берега на воду перенес бы! Да-а!.. С буренками, с быком, со шмотками!.. Вот тут прошила она насквозь. — Он снова ткнул под сердце. — Выбег сдуру-спьяну к реке, в Николин день в аккурат. Вижу — пароход причаливает. Думаю, водкой разживусь. А какая-то белая сволочь — бах!.. — Эль рассказывал так, словно слушатели ничего не знали об этой год назад приключившейся с ним беде. — На германке избег увечья, а тут натека. Иной сдох бы, а я выдюжил. Организма моя могутная! Болит вот только прострел иноди. Обидно, силы поубавилось…

Эля слушали сочувственно, но, когда от последних слов он странно заморгал и рот его слегка перекосило, люди незаметно перевели разговор на другое. Благо и повод нашелся хороший — Гажа-Эль упомянул германскую войну, а рядом стоял Сенька Германец.

— А ты что молчишь, Германец? Язык, что ли, в починку сдал? — крикнул кто-то, и сразу повеселели.

И у самого Сеньки — рот до ушей.

— Гелманес… Сказете тозе, — прошепелявил он по-детски безобидно.

Ничего особенного вроде он и не произнес, а люди вокруг покатились со смеху. Видно, вспомнилось им недавнее происшествие, случившееся с их земляком.

Он хоть и мал ростом, а тоже призывался на германскую. Послали его с другими односельчанами в Печорский край Архангельской губернии. Таков был закон: всем обским зырянам призываться полагалось на родине дедов и прадедов. Через Березово, через Ляпин на оленях перевалили Урал, а там на лошадях через Изьву и Печору добрались до Усть-Цильмы. Много сотен верст проехали, не один месяц провели в пути. Всех рекрутов погнали на фронт, а Сеньку в солдаты не взяли — негодным оказался. Подался он домой.

Вперед призывник ехал за свой счет, а назад и подавно. Обратного пути Сенька не предусматривал, припасов не приберег. Пришлось ему прирабатывать — где день, где неделю, то на пропитание, то на подводу. Обносился. Спасибо — какой-то раненый фронтовик по дешевке уступил изрядно потрепанную шинельку. Год с небольшим так вот и ковылял до Мужей.

То ли устыдился он, что на фронт не попал, то ли покрасоваться вздумал, никто толком не дознался, — притворился Сенька, будто воевал и позабыл на чужбине родной язык, зато русский и германский узнал. Что-то шепелявил непонятное — слово русское, два каких-то тарабарских. Люди послушают-послушают, пожмут плечами, отойдут. А жене деваться некуда. Измучилась, бедная. Не разгадает, что скажет Сенька, не так сделает — он озлится, заругается, двинет чем попало!

— Как это он у тебя починился, язык-то? — Гажа-Эль позабыл про свое ранение и вместе со всеми беззлобно потешался над товарищем.

Сенька посмеивался, но не отвечал. Ну, да все и так знали подробности его «выздоровления».

— Ты у женки молока попросил? — восстанавливал это событие Эль.

— Ага.

— А она?

— Молоток подала…

Воздух содрогнулся от дружного хохота.

— Ты ее и обложил?

— Обложил…

— По-зырянски?

— По-зылянски…

— Не забыл! — раскатисто заливался Эль.

Сеньку подозревали в хитрости — прикидывается, мол, кротким, так быстрее отвяжутся от него. Кроткого не обидят, кроткого пожалеют. Заявится когда к соседу, сядет и помалкивает, слушает, что говорят, а сам все морг да морг длинными ресницами. Знай — пришел в долг просить. Так и есть. «Ты ж старый не отдал и за лошадь не услужил», — скажет сосед. «Лазве?» — И так натурально почешет в косматом своем затылке — ну, истинно, забыл. «Горе ты гореванное, — скажет ему сосед. — Без тебя нищих полно, и ты клянчишь, а вполне работник. На лице твоем мох растет, а в голове что? Ветровей? Или лень твоя вперед тебя родилась, одолела тебя? На, бери уж. Ребятенок твоих жаль, да и жену твою болезную, зобастую да цинготную». Другой со стыда сгорел бы, а он поднимет маленькие глазки-чешуйки, заморгает — и до следующего раза. Ясно — хитрит. Оттого и не отступались от него люди, если попадался им на язык.