Живой пример - [150]

Так, а теперь пусть каждый сам додумает концовку обыденной стычки в автобусе, ибо Рита Зюссфельд делает Хеллеру знак, что им выходить, вон там, вон тот обшарпанный старый дом. Хеллер, подхватив чемодан и папку, ловко обходит спорщиков, прервавших на краткое время остановки свой спор.

— Помочь вам?

— Ничего, ничего, — отвечает Хеллер, — я сам.

Дверь открывается туго, каменные ступеньки сбиты, в подъезде — импровизированная стеклянная клетка, сидящая в ней деловая до грубости девица регулирует движение посетителей и вызывает абонентов через коммутатор; только теперь Рита Зюссфельд спрашивает Хеллера — а тот весь свой багаж прихватил с собой, — собирается ли он уехать в любом случае, сразу же, каковы бы ни были результаты. Видимо, придется уехать, отвечает Хеллер, так уж получилось. Рывками подталкивает он чемодан ногой к стеклянной клетке, точно к тому месту, которое указала ему девица взмахом ресниц, после чего путь к господину Дункхазе им открыт: второй этаж, ищите таблички с тремя барками.

Зигзаги коридоров, а главное, спертый, душный воздух — да, Рита Зюссфельд убеждена, что виной всему воздух в коридорах, от него в глазах какой-то туман, а в голове болезненный гул. Ее качает, она трет глаза, поглаживает виски, но на вопросительный жест Хеллера кивает, успокаивая:

— Ничего, сейчас пройдет.

Еще один поворот, и перед ними стеклянная дверь, а на ней табличка с тремя черными силуэтами стилизованных барок, омываемых немногочисленными, но бурными волнами.

Вот, стало быть, эти барки и мчат к родным берегам дух человеческий, непреходящие ценности, все неоспоримое, мчат в настоящее время под командой господина Дункхазе. Полагается ли здесь стучать?

Ответа на легкий стук Рита Зюссфельд и Хеллер не получают, а потому входят и сразу же, разойдясь в разные стороны, прижимаются к стене, словно стражи у дверей; им ничего другого не остается: на полу и на столах, на батареях отопления и на полках разложены, а на стенах развешены крупноформатные фотографии. У окна, стоя на узкой полоске суши, редактор Дункхазе — тщательно — небрежная прическа, фаянсовая чашка в руке — мрачно разглядывает фотографии на полу, словно обманувшее его ожидания озеро, из которого ничего не выудишь.

У Хеллера тотчас мелькает мысль: а он вполне мог бы сидеть в моем классе. Слева, рядом с Дункхазе, пожилой фотограф, он смущен, клетчатая спортивная кепка сдвинута на затылок; справа, рядом с Дункхазе, дочь фотографа — бледная, плоскощекая, с нашивками американского сержанта на рукаве, — очевидно, она работает с отцом.

Дункхазе здоровается, отвлекшись от фотографий, весьма кратко, скорее намеком, и вновь погружается в тоскливое созерцание. Видимо, редакция предполагает создание фотоальбома, называться альбом должен «Люди нашей страны», а мрачен Дункхазе именно потому, что фотографии не дают представления об их стране, вернее сказать, они иллюстрируют совсем не ту страну, которую он себе представляет. Внезапно одна его нога дрогнула, он осторожно отодвигает фотографии ногой чуть в сторону, разгребает себе брод и рассматривает фотографии под другим углом; но результат столь же плачевный, он с отвращением мотает головой, вздыхает и объясняет семейству фотографов причину своего недовольства:

— Баржи на Рейне… В который раз я вижу этот поблескивающий треугольник на воде, живописную дымку над откосами и, разумеется, неизменные развалины древнего замка… Красота, да, но кладбищенская красота, для вагона-ресторана, пожалуй, сгодилась бы, только не для нас. Или вот еще: краболовный бот в Северном море, снятый сквозь развешенные сети. Да это же истинное благолепие, такую картину только в золоченую рамку вставить, и никому в голову не придет, как чертовски худо живется рыбакам. А вот эти веселые шахтеры, вот тут, под душем после смены… Я и представить себе не могу, чтоб они хоть краем уха слышали что-нибудь о пневмо-кониозе. Превосходные фотографии, изысканные и благодушные, наша трудовая родина, до блеска отлакированная. Старик, получилось как раз то, чего нам никак не надобно.

Доктор Дункхазе залпом выпивает свой чай, оглядывается, ища помощи, на Хеллера и Риту Зюссфельд, обнаруживает, что у них в руках нет чашек, и кричит в соседнюю комнату:

— Ольга, еще чаю и две чашки.

Растерянно блуждает он меж пейзажей, вкруг городских фонтанов и ярко освещенных заводов, раздраженно рассматривает набившие всем оскомину радостные лица — старика виноградаря из долины реки Мозель, служки в Ротте-на-Инне[23]; гамбургских портовиков, а за ним бесшумно следует дочь фотографа, собирая фотографии. Но вот появляется с чаем Ольга, какая-то вконец запуганная; вытянув руки над фотографиями, она несет чашки, наполненные только наполовину, а чашку Дункхазе доливает из бутылки.

— Пейте на здоровье.

— Бог мой, — восклицает Рита, — да это же чистое виски!

На что Дункхазе как бы между прочим роняет:

— Мы называем его чаем, и оно действует на нас, как чай.

Широкий жест:

— Так как же мы поступим с этими ужасающе превосходными фотографиями? Что ты сам предлагаешь, Пауль? Хочешь ты того или нет, но все, на что ты нацеливаешь свой объектив, превращается в жемчужину, даже эта страна. У тебя виноград слаще, снег белее, лица приветливее, и даже дымку ты используешь для украшательства. Ну хоть чуточку меньше совершенства! Эй, любители покоя, да заинтересуйтесь же наконец активными действиями! Ведь даже трущобы вы ухитряетесь показать сквозь игру солнечных бликов. Где у тебя признаки недовольства? Где был твой аппарат, когда толпа демонстрировала против шаха Ирана? Почему он щадит полицейского, избивающего людей? И почему не вступает в союз с молодежью, занявшей пустующий дом на берегу Альстера?