Живой меч, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста - [82]

и не меньший страх перед этими интервентами – пруссаками и австрийцами (не говоря уж о русской эскадре, якобы уже захватившей Дарданеллы), которые, не встречая никакого сопротивления, вот уже две недели продвигались к Парижу, – и не мудрено, что продвигались: Лафайет бежал, армии были ненадежны, был захвачен Лонгви, затем без единого выстрела пал Верден (покинутый гражданскими властями и своими солдатами мужественный командир крепости генерал Борепер пустил себе пулю в голову), а тут на помощь чужеземным захватчикам пришли и собственные мятежники: 29 августа стало известно о восстании в Вандее и о чудовищных зверствах роялистов-крестьян над попавшими в плен республиканцами;

и, наконец, гнев на собственные революционные власти: на Законодательное собрание, которое вело себя весьма двусмысленно, предпринимая то попытки аграрного законодательства, только раздразнившие крестьян, то попытки роспуска своего соперника – Парижской Коммуны, и это в такой момент! – не говоря уж о том, что странное предложение члена Исполнительного совета министра внутренних дел Ролана эвакуировать правительство из Парижа на фоне угрожающего манифеста главнокомандующего вражеской коалицией герцога Брауншвейгского стереть французскую столицу с лица земли, если хоть один волос упадет с головы короля, выглядело явной капитуляцией.

Мадам Вето, ты нам грозишь,

Что перережешь весь Париж!

Но дело сорвалось у ней

Все из-за наших пушкарей! –

вскоре загремело во всех тюрьмах столицы: в Шатле и в Лафорсе, в Консьержери и в Бисетре, в Сен-Фирмене и Кармелитском монастыре, в Аббатстве и Сальпетриетре. Оглушенные этим рефреном и опьяненные собственной пляской, карманьольщики-санкюлоты начали стихийное избиение заключенных.

Врывавшиеся в тюремные камеры добровольные палачи убивали всех без разбора: мужчин, женщин и стариков. Заключенных, в своем большинстве арестованных несколько дней назад по одному подозрению, рубили саблями, закалывали ножами, протыкали пиками, разбивали головы дубинами, выкидывали из окон тюрем с большой высоты на камни мостовой. Но не было ни грабежей, ни изнасилований. Высокий душевный порыв двигал патриотами-карманьольщиками. Святая идея свободы владела сердцами. И они убивали тех, кого в своем ослеплении подозревали в покушении на эту свободу.

Первыми пали жертвой народного мщения тридцать неприсягнувших священников, перевозимых в шести фиакрах из своего временного заключения из городской Ратуши в тюрьму Аббатства. Подвергаемые во время всего пути следования кортежа бесчисленным оскорблениям и насмешкам, осыпаемые проклятиями, буквально оплевываемые, заключенные, забившиеся в самые уголки карет, молча сносили все издевательства, пока один из них не выдержал и уже у самого въезда в тюрьму не ударил тростью какого-то не в меру разбушевавшегося карманьольщика по рукам, которым тот слишком уж давал себе волю, и, к несчастью, попал по голове. В то же мгновение один могучий вопль вырвался из груди сотен патриотов: «Смотрите! Они даже сейчас сопротивляются, эти тартюфы в рясе! Они и сейчас готовы вцепиться нам в горло, эти паразиты-кровопийцы! Смерть! Смерть им!» И тут же все заключенные были вытащены из фиакров и зарублены саблями прямо здесь же, у тюремной ограды. Погибли все, кроме одного, с большим трудом все же вырванного из рук народных мстителей и отведенного в тюрьму. Спасенным оказался известный основатель института глухонемых в квартале Арсенала аббат Сикар.

Уже к ночи стихийные убийства прекратились. Инициативу народного мщения перехватили так же стихийно созданные чрезвычайные трибуналы. В тюрьме Аббатства самый известный из них возглавил бывший полицейский пристав Станислав Майар, герой взятия Бастилии и похода женщин на Версаль.

И хотя Майар помнил слова революционного гения Коммуны и вдохновителя тюремных убийств Марата, сказанные им совсем недавно: «Конечно, неплохо было бы разобраться с Законодательным собранием, но возможно, что более верным и разумным решением было бы ворваться с оружием в руках в Аббатство, схватить заключенных там изменников, особенно швейцарцев и их сообщников, и тут же перебить их всех без всякого разбирательства!» – он, тем не менее, решил хотя бы для видимости соблюсти законность.

Оглядев с некоторой долей сомнения длинный стол в тюремном дворе, на котором вперемежку были разбросаны пистолеты и кинжалы, бумаги со списками заключенных и бутылки вина, посмотрев затем на ожидающую в углу двора свирепую толпу, ощетинившуюся пиками и обнаженными саблями, среди которых было немало и женщин, взглянув потом на своих грозного вида товарищей в красных колпаках, с большущими усами, с трубками во рту и с винными кружками в руках, которые числом в двенадцать человек в качестве присяжных были выбраны им едва ли не на глаз из самых горластых и ретивых карманьольщиков, Майар обратился к ним со знаменательными словами: «Помните, граждане, мы собрались здесь не для того, чтобы судить за убеждения, мы собрались здесь для того, чтобы судить за проступки. Тщательно разбирайте каждое дело, и пусть приговор вам подскажет ваша революционная совесть!