Живописец душ - [200]

И толкнул ее за одинокую стену, за которой скрывался спуск в погребок, где некогда хранили вино. Далмау с Эммой спустились, ступенька за ступенькой, по всем четырем, когда солдаты остановились у руин.

– Сюда! Она потеряла туфлю!

Это было последнее, что они услышали перед тем, как над их головами захлопнулась тяжелая крышка люка, закрывавшего погреб.

– Не строй напрасных иллюзий, – пошутил Далмау, пока они привыкали к скудному свету, сочившемуся сквозь щели, задуманные скорее для вентиляции, чем для освещения, – вино отсюда вынесли перед тем, как покинуть дом.

– Туфля была почти новая, – пожаловалась Эмма.

– Это мой участок работы. Здесь и так-то никого больше не бывает, а сегодня, думаю, вообще никто не работает. Ты сама видела, что погреб потайной. Я его держал открытым, но, если захлопнуть люк, крышку не отличить от пола: везде изразцы с одинаковым рисунком, даже стыки совпадают. Идеальный тайник для вина. Нет, полагаю, нас тут не найдут. Мы можем сидеть здесь столько, сколько захотим…

– Ровно столько, сколько потребуется, чтобы выйти, не опасаясь погони, – перебила Эмма.

– Я бы подождал до темноты.

– Слишком долго.

Несмотря на малые размеры погребка, они почти не различали друг друга. Две смутные тени. Два голоса.

– Ты так ненавидишь меня, что не хочешь посидеть со мной несколько часов? Все, что случилось, когда мы…

– Какое там ненавижу. Совсем нет.

– Тогда почему отвергаешь? Я знаю, что у тебя нет мужчины. Но и не рассчитываю, что ты будешь спать со мной или влюбишься в меня, просто хочу, чтобы мы снова стали друзьями.

Голоса стихли, слышалось только дыхание, которое по мере того, как проходило время, становилось все более шумным. «А если проблема в тебе?» Вопрос Хосефы не давал Эмме покоя.

– Думаешь, я заслуживаю такого к себе отношения? – нарушил молчание Далмау. – Знаю, я часто ошибался. И просил у тебя прощения, может быть, не так настойчиво, как должен был бы, но так уж получилось. И снова просил прощения, уже на этом этапе нашей жизни, и, если нужно, повторю: прости меня, Эмма, за все то зло, которое я, вольно или невольно, тебе причинил. Ведь ты живешь с моей матерью, она любит тебя как родную дочь, а твою дочь – как внучку и души в ней не чает. Уверен, эти чувства взаимны. За что же ты презираешь меня? Почему мы не можем оставаться друзьями?

«Потому, что я не могу себе позволить снова влюбиться в тебя», – подумала Эмма. Ей бы и хотелось в этом признаться, но за признанием последуют другие вопросы. И в конце концов придется сказать, что она была вынуждена отдаваться похотливому дегенерату, и ничего хорошего из этого не выйдет: Далмау либо отвернется от нее, станет презирать как шлюху, либо, наоборот, проявит понимание и примет ее вместе с ее прошлым, в чем Хосефа была уверена. Но как Далмау сможет понять, зачем она это сделала, если сама Эмма не понимает? Она вдруг заметила, что слезы текут у нее по щекам. Надломленный дух ни в чем не находил отрады, когда ночь за ночью образы испытанных унижений являлись перед Эммой, и все переворачивалось у нее внутри, и снова саднило между ног и во рту, и снова болела грудь. Теперь она рыдала в голос, ничего не могла с этим поделать. Напряжение борьбы, опасность, бегство… Далмау. Казалось, с нее сняли кожу, каждое слово ранило. Никогда, никогда ей не забыть…

Она вздрогнула.

Далмау погладил ее по щеке! Погруженная в свои горести, в сумраке погребка Эмма не заметила, как он оказался рядом.

– Что ты делаешь? – крикнула она и с силой отбросила его руку. – Что ты о себе возомнил?!

Казалось, Эмма была вне себя. Далмау разглядел, как сверкнули ее глаза сквозь слезы, которые заставили его подсесть ближе, и стиснул ее в объятиях.

– Пусти! – отбивалась Эмма.

– Пущу, пущу, – шептал он, пытаясь прикрыть ей ладонью рот. – Только не кричи, ради всего, что тебе дорого. Нас обнаружат.

Усилия Далмау пробудили в ней слепой, нерассуждающий гнев.

– Не трогай меня! – продолжала бушевать Эмма, пока Далмау не удалось заткнуть ей рот.

– Прости, – извинился Далмау, добившись своего. Слышалось только учащенное дыхание Эммы; ее тщетные попытки заговорить, закричать вылились в неразборчивый шепот. – Я всего лишь хотел тебя утешить. Ты плакала, и я подумал… Успокойся, пожалуйста. Я и помыслить не мог, что ты так взовьешься, если тебя просто погладить по щеке.

Но Эмма успокоиться не могла. Заткнув ей рот, как сейчас Далмау рукой, только мерзкой кухонной тряпкой, чтобы она не кричала и даже не привлекала внимания, – так иногда ее насиловал Эспедито. И в эти минуты, снова со стиснутым ртом, в будоражащей темноте она будто опять чувствовала, как жесткая деревянная ручка той или иной кухонной утвари раздирает ей задний проход, проникая в прямую кишку, а толстяк, липкий от пота, тяжело дышит в упоении. Бешенство придало ей сил, она развернулась к Далмау и ударила его ногой в живот, заставив отскочить.

– Никогда больше не смей меня трогать! – заорала она, вставая.

– Тихо, умоляю тебя.

– Иди на хрен!

С этими словами она пихнула наверх крышку люка и по ступенькам поднялась на нижний этаж разрушенного здания. Она забыла об осторожности; повезло, что вблизи не оказалось ни одного жандарма. Выглянула на улицу, простиравшуюся вдоль этой комнаты без внешней стены, и увидела свою туфлю. Подобрала ее, обула и быстро исчезла в лабиринте улочек старого города, не оглядываясь, не видя, как Далмау наполовину высунулся из погребка и с разинутым от изумления ртом, качая головой, смотрит ей вслед.