Живое прошедшее - [32]

На поезде ехали обычно в служебном купе. Платили проводнику примерно половину стоимости билета. Денег с собой брали удивительно мало. На все время поездки – месяц-полтора – на двоих с Татьяной у нас уходило рублей 60–80, при стоимости билета в один конец в плацкартном вагоне около 15 рублей. О жизни в гостиницах и постоянном питании в столовых, даже самых дешевых, не могло быть речи. Жили в палатках в красивых местах прямо на берегу моря. Таких, как мы, было много. Образовывались целые палаточные городки. В них жили студенты и молодая интеллигенция со всего Союза. Атмосфера в таких городках была очень дружественная, обитатели – понятные и приятные. С началом перестройки эта атмосфера исчезла как дым. Появилась совершенно новая публика – уже с деньгами, с новыми деньгами, к обладанию которыми еще не привыкли. На лицах этих людей уже не было отпускной беззаботности и интеллигентности. Они были требовательны к удобствам и немного, но ощутимо недовольны всем окружающим.

В одну из поездок мы добрались до Крыма и жили на пляже в Судаке. Там я пошел работать в столовую «за еду». Трудился по нескольку часов в день, перетаскивая тяжелые мясные туши из холодильника в цех. «Жалованье» я брал себе и всем соседям по палаточному городку. Все ждали моего прихода с нетерпением.

Еда в южных столовых была обычно довольно мерзкой. Мы старались скрашивать ее, покрывая сверху всякой зеленью. Но обычно готовили сами на костре, везли с собой котелки и прочую утварь.

Иногда переезжали из одного приморского города в другой на теплоходах. Тогда по Черному морю курсировали по расписанию несколько очень больших и, как нам тогда казалось, комфортабельных кораблей. Некоторые были получены как репарации из Германии. Процедура посадки была отработана – на всех покупался один самый дешевый билет. Кто-то из компании проходил по нему на корабль, затем выходил на пирс, передавая следующему, – и так все оказывались на борту. Ехали, конечно, на палубе, спали на скамейках или на полу, но позволяли себе выпить в ресторане настоящего чешского пива. Таким образом перебирались, например, из Сухуми в Одессу.

Пели Окуджаву, Кима, Городницкого, Галича, а также песни на стихи Бродского. Эти глубоко личностные, искренние сочинения были противоположностью официальной бодряческой эстраде. Городницкого я видел и слушал в доме И. С. Кона, в этом же доме услышал магнитофонные записи домашнего концерта Галича. Самодеятельным бардом был наш сокурсник Игорь Клебанов, впоследствии один из операторов «Белого солнца пустыни». Его «Ассоль» напевал весь наш курс.

Большим событием был суд над Иосифом Бродским в 1964 году. Его судили за «тунеядство». По рукам ходила стенограмма судебных заседаний со ставшей знаменитой фразой одного из свидетелей, требовавшего для Бродского сурового наказания: «Я стихи Бродского не читал и детям своим не разрешаю».

Во время моей учебы в аспирантуре Университета в нашей семье произошло важнейшее событие – мы купили кооперативную квартиру в одном из первых кооперативных домов в Ленинграде, а может быть и в СССР. Это была непривычная для социализма частная собственность. Дом управлялся не жилищной конторой, а правлением жилищного кооператива. Первый взнос за маленькую однокомнатную квартиру в таком доме составлял 1200 рублей при средней зарплате инженера 120 рублей в месяц. По нынешним понятиям очень разумное соотношение, но тогда люди не спешили покупать такие квартиры. Считалось, что квартиру должны «дать»; жилье было принято «получать», а не покупать. Кроме того, у некоторых был жив в памяти опыт владельцев кооперативного жилья конца 1920-х годов, когда такие квартиры были отняты у владельцев или национализированы. Наша квартира была маленькой, двухкомнатной, с крохотной – 5,5 кв. м – кухней. Говорят, что такие крохотные кухни делали и из идеологических соображений: считалось, что с приближением коммунизма люди будут меньше готовить дома, а больше питаться в столовых – «предприятиях общественного питания». Но как бы там ни было, отдельная квартира была громадным счастьем!

Дом стоял в зеленом районе, где было много таких же кооперативных домов. Рядом находились парк Лесотехнической академии, парк Челюскинцев и Сосновка. Для мамы, любившей гулять, это было важно. В квартире был даже небольшой балкон, выходивший в зеленый двор. В доме и во всей округе оказалось много интеллигенции. В народе этот район называли «район еврейской бедноты». Позже оказалось, что здесь провели детство многие друзья сына, даже те, с которыми он познакомился позже в Америке. А в комнате на проспекте Карла Маркса остался жить брат Толя, который к тому времени развелся с женой.

Из факультетской студенческой среды вышли известные диссиденты. Я знаю Георгия Михайлова и Михаила Казачкова.

С Казачковым я учился с первого курса, видел его ежедневно, но практически не общался. Красивый, видный, всегда хорошо одетый с немного капризным, как мне казалось, выражением лица. Его компания была как бы избранной. В общем, не мой круг. Позже, в заключении, он показал себя бойцом. Детально его историю я не знаю, но канва такова. По распределению он попал в знаменитый Физтех. Институт был частично режимным. Казачков общался с иностранцами. Одним из предметов общения была его коллекция картин. Дело закончилось обвинением в шпионаже и пятнадцатилетним сроком, который Казачков отсидел в мордовских лагерях. Как я читал, ему предлагали помилование. Но он отказался, так как помилование предполагает признание вины. В результате он отсидел срок полностью и вышел в числе последних советских политических заключенных. Насколько я слышал, он сидел вместе с Натаном Щаранским, будущим министром правительства Израиля. Позднее был полностью реабилитирован. Сейчас живет в Бостоне. К встречам однокурсников в Петербурге пишет приветственные послания: яркие, талантливые, прочувствованные, с неординарными размышлениями о нашем общем прошлом.