Живите вечно - [15]

Когда самолеты улетели, я и другие ребята бросились на шоссе. Поднимаем раненых, повозки и укладываем на них пострадавших. Это было первое боевое крещение семнадцатилетних безоружных юнцов — староминчан.

Не помню точно когда, но уже вскоре мы были в Новотитаровской. Большая станица казалась вымершей. Ее жителей почти не было видно. Очевидно, попрятались, пережидая надвигающуюся опасность. Не зная, что делать дальше, мы пошли в военкомат. Там один из оставшихся работников сказал: об училище сейчас нечего и думать. Но кто хочет попасть в воинскую часть, может идти на окраину станицы. Там разместились подразделения отходившей 339–й стрелковой дивизии. Я с группой ребят-староминчан пошел туда, другие направились дальше, через Кубань, на юг. На окраине станицы нас встретили артиллеристы. Узнав о том, что мы решили вступить в армию, доложили командиру.

К нам пришел командир 900–го артполка майор Калинин. Почему‑то первым спросил меня:

— Кем хочешь стать?

— Наводчиком!

Майор улыбнулся. Ответ ему понравился, и он тут же приказал зачислить меня наводчиком. А вскоре в той же станице назначил командиром орудия и огневого взвода. Впрочем, в третьем дивизионе, куда я попал, орудий не было.

Ребята в моем взводе были все молодые, ровесники, выполняли мои команды с легкостью и даже с озорством молодости. В том же дивизионе командиром огневого взвода был человек намного старше нас, солдат старой выучки, работавший до этого директором средней школы в станице Крымской. Фамилию его я хорошо запомнил: Запорожец. С юными новобранцами своего взвода он обращался чрезвычайно грубо и за малейшую провинность наказывал, а иногда и бил. Глубокой осенью, когда мы держали оборону в горах, я услышал, что этот Запорожец дезертировал, был схвачен заградотрядом и приговорен к расстрелу. Нас водили смотреть на казнь этого человека. Когда он упал мертвым на землю, я вспомнил, как в Новотитаровской он обращался с юнцами, и тогда же подумал: закономерный финал жестокого человека.

В моей записной книжке помечено, что мы вышли из Новотитаровской рано утром 6 августа 1942 года. Шли мимо хутора и садов Калинина. Уже хорошо был слышен приближающийся к Краснодару бой. Мне дали лошадь с седлом, назначили дежурным по колонне, и я гарцевал, двигаясь вдоль шеренги отходивших, следил, чтобы кто‑либо не отстал. Вечером — в Елизаветинской. А утром следующего дня направились вдоль реки Кубань к переправе. Вскоре благополучно переправились через Кубань и оказались в ауле Афипском.

За Кубанью уже шли ожесточенные бои. Особенно сильными они были под Краснодаром. Мы видели, как немецкие самолеты весь день бомбили Краснодар. Видели поднимавшиеся над городом клубы черного дыма.

Нескольких ребят из нашего дивизиона отправили в станицу Елизаветинскую, куда прорвались немецкие танки и высадился десант. Из боя вернулось лишь несколько человек, остальные полегли на том

берегу.

Здесь, в Афипской, нас навестил новый комиссар дивизиона младший политрук Тевосян. От него мы услышали последние новости: сюда прибыл член ГКО, командующим фронтом назначен Семен Михайлович Буденный.

Опять переформировка: я попал в 7–ю батарею, временно назначен командиром орудия и 2–го огневого взвода. Запомнился стройный молодой комиссар батареи младший политрук Бабешко, хотя на петлицах у него треугольники старшего сержанта. Мы с ним общались недолго: его вскоре отправили во второй дивизион, который вел бои с перебравшимися на левый берег Кубани немцами. Через несколько месяцев наши пути пересеклись, когда я попал снова в третий дивизион: там увидел Бабешко с теми же трехугольниками старшего сержанта.

Не имея орудий, мы отходили все дальше на юг через Каширскую, Северскую. За Смоленской над нашей батареей нависли немецкие самолеты. Сверху густо сыпались бомбы. Рвались вокруг меня. Видимо, немцы хотели непременно взорвать мост. А я как раз оказался возле него.

Из Ставропольской потянулись в горы. Едва вышли, как над нами стали кружиться немецкие самолеты — то три, то девять, сбрасывая на нас бомбы.

До сих пор удивляюсь тому, что непрерывно попадая в боях в горах в жестокие переплеты, я благополучно выходил из них. И даже потом, когда сошли с гор и начались не менее жестокие бои на равнине, во мне жило неистребимое чувство и сознание, что меня не убьют. Не могут убить. Ранить — возможно, но убить — нет. И это чувство, возможно, и поддерживало меня в то трудное время.

Навсегда запомнился переход через горы. До Тхамахи было идти легко, даже весело. Но потом тропинка сузилась, пошел дождь, началась грязь. Я в чувяках (из обмундирования нам выдали только

пилотки и поясные ремни) скользил по дороге, рискуя сорваться в пропасть. Шли ночью, в кромешной темноте. Лишь в четыре часа ночи добрались до горного села Шабановское. Это был перевал.

Около Сторожевой принял присягу. У меня до сих пор сохранилась желтая книжечка текста присяги, которую я держал в руках в долине, окаймленной густым орешником и буковыми лесами, и громко произносил ее.

Вскоре третий дивизион расформировали: не было орудий. Меня назначили в первый дивизион, во взвод боепитания старшим лаборантом. А многих староминчан кого куда. Николая Луговского взяли писарем в штаб 900–го артполка. Андрей Мищенко был назначен вместе со мной в первый дивизион. Анатолий Таганов, родственник Олега Агафонова, прибывший из Красного Луча (Донбасс), Яков Тремиля и остальные ребята из Староминской остались в 3–м дивизионе. Говорили, что их переведут в пехоту.