Живи! Разговор с самоубийцей - [4]

Привело это к тому, что в возрасте 19 лет я пы­талась покончить с собой. Вечером Я напилась ле­карств. Меня обнаружили утром. Врачи в больнице «скорой помощи» сказали мне, что это чудо, что я выжила. Когда меня спасали, я кричала что есть силы: «Спасите меня, я жить хочу!» (не помню этого совсем, это мне уже потом рассказали). Но, несмотря на это, я очнулась в состоянии депрессии и все повторяла одно и то же: «Зачем вы меня спасли?! Дайте мне та­блетки, я выпью их снова!»

После этого у меня появилась фобия — боязнь темноты. Эгоизм мой не имел предела, я не жалела никого, и своей матери, которая выхаживала меня (я практически училась ходить заново: яд так подей­ствовал на мою нервную систему), на ее вопрос «Как я могла?» я бросила: «Ну и что? Родишь себе еще...» Только когда я стала сама мамой, я понимаю, какой же невообразимо жестокой я была. С тех пор мама очень болеет, моя попытка самоубийства была для нее слишком сильным ударом. Теперь это мой крест. Вред, который я принесла родным, непоправим.

После этого очень медленно жизнь налажи­валась. Университет, замужество, материальное благополучие. Все мои желания исполнялись как по волшебству. Единственное, чего я не могла до­стичь,— это вернуть маме здоровье. Все перепробо­вала: все больницы и виды лечения,— но без толку. А то, что я хотела получить в материальном мире, у меня было. Муж и друзья со мной носились, меня лю­били и жалели.

И все-таки депрессия как фоновое состояние присутствовала в моей жизни. Часто посещали мысли о смерти. Все было, а мира в душе не было.

И вот наступила расплата. Потому что за все нужно платить и рано или поздно мы понимаем это, чаще через боль, через страдание. И, создавая ад другим, мы создаем ад себе. Через десять лет счаст­ливой супружеской жизни мы решились стать роди­телями. Ребенка хотели очень. Вся беременность про­шла в эйфории ожидания. Практически до последних недель все было замечательно, только на 38-й неделе стало скакать давление и повысилось до 200 на 100. Госпитализировали, вопреки желанию родить самой, назначили кесарево, дали наркоз, который вызвал жуткие мультяшные галлюцинации. Приходила в себя тяжело, давление после кесарева оставалось высо­ким еще три месяца.

Но самое страшное не это, а то, что я ничего кро­ме злости и раздражения не чувствовала ни к себе, ни к ребенку. Я даже думала тогда, что лучше нам было бы умереть. Сын виделся мне монстром, который ро­дился, чтобы мучить меня. И себя я, естественно, ви­дела абсолютным чудовищем. Конечно, я все делала: кормила, купала, убаюкивала, гуляла, лечила, когда болел (а болел он тяжело, в полтора месяца сепсис, в три месяца трахеит, граничащий с пневмонией),— но не потому, что хотела, а из-за того, что должна. Душевное состояние было очень плохим. Да и что может быть хуже? Мать не любит своего ребенка!!! Выглядела я просто кошмарно, в фильмах ужасов без грима могла запросто сниматься.

Всю беременность меня вела хорошая акушер-гинеколог, она же гомеопат. После родов я приходила к ней. Она старалась помочь, чем могла, но мне ста­новилось все хуже. Она человек православный веры, и все мягко намекала мне, что неплохо бы сходить в православный храм исповедаться и причаститься, поговорить со священником. Если ребенок еще не крещен, то сначала крестить ребенка.

Я не допускала и мысли о таком. Я считала это бредом, мне казалось, что я без этого обойдусь, тем более я считала себя такой знающей в современных веяниях: «Нью эйдж», позитивное мышление, меди­тации, ченнелинги и прочее... Каких я только методов «сверхразвития» не перепробовала в свое время. Но, когда стало совсем плохо, мне ничто не помогло...

Когда сыну было пять месяцев, я пришла к ней на прием в крайне тяжелом состоянии, плакала, что-то бубнила о смерти. Вела себя, по-видимому, неадекватно. Она пригласила своего друга, врача-психоневролога, принимавшего в соседнем каби­нете. Он поговорил со мной жестко. Рассказал про тонкий мир и еще, что было с ним, и до чего в свое время дошел, увлекаясь медитацией, и как он при­шел к православию. Короче, они настойчиво совето­вали обратиться за помощью к православной церкви (важно: не в секты!). Помню, они говорили, что бе­совские силы атакуют всех людей постоянно, и их, и меня, и разница между нами в том, что у них есть хоть тонкая прослойка благодати, защиты, а у меня нет. И что бесы хотят, чтобы я поскорее умерла и забрать мою душу в ад, и я должна решать сама, с кем мне быть. Признаюсь, я смотрела на них и думала, что у них с головой не в порядке. Какие бесы!? Какой ад?! Я ушла в полном отчаянии. Идя к своему врачу, я отчетливо понимала, что в таком состоянии я сама уже не справлюсь. Вот надеялась на помощь. И что? Они даже лечить меня дальше не хотели. «Иди в цер­ковь...» Обида захлестнула меня: я подумала, что они просто хотят отвязаться от меня, я им надоела — вот и не знали, как послать помягче...

Мне становилось все хуже. Ночи напролет я ры­дала над детской кроваткой, спать нормально не мог­ла, а если и удавалось задремать, то снились кошма­ры. Просила у сына прощения за то, что не люблю его, и мечтала, чтобы было «темно и тихо, и, желательно, глубоко под землей». От еды меня тошнило, я нена­видела себя, я ненавидела мир и людей, общаться ни с кем не хотела, не хотела вставать по утрам, приво­дить себя в порядок — единственное, на что я была способна, это лежать носом к стене и плакать. Но мне приходилось брать себя за шкирку и заставлять все делать.