Живи, Донбасс! - [24]

Я-то знаю, что это не так. Иван Васильевич будет ещё долго жить и царствовать; и Бог его, насколько я знаю, уже наказал.

Продолжаю сидеть и ждать.

И вот — вижу, как на берег из-за обрыва выбегают трое мелких ребятишек в смешных пухлых шубах. Они осторожно добегают до речки — и один из них, самый смелый, неловко встаёт на лёд, слегка подпрыгивает и подзывает рукой остальных.

Я думал, что они подойдут чуть ближе ко мне, но делать теперь нечего — встаю и иду, ковыляя больными ногами и опираясь на палку. Годы уже не те.

Дохожу до берега, поднимаю палку, машу ребятишкам, кричу.

— Эй, мальцы! А ну сюда подойдите!

Трое останавливаются на льду, смотрят на меня недоверчиво, переглядываются.

— А ну сюда! Кому сказал!

Опять взмахиваю палкой.

Тот, что первым вышел на лёд, — самый смелый — первым же и идёт ко мне. За ним остальные.

Когда он сходит со льда на берег, я наклоняюсь, заглядываю ему прямо в мальчишеские глаза. Лицо его красное, пухлощёкое, а глаза чёрные, будто татарчонок какой, впрочем, никакой он не татарчонок, а только похож.

— Тебе чего? — спрашивает он звонким голосом.

— Ты Козьма? — говорю.

Мальчик кивает.

— Отец тебя искал на рынке. Ну-ка дуй к нему домой. Дело у него к тебе есть.

Мальчик переглядывается со своими друзьями.

— И вы, — говорю. — Тоже с ним. Живо, отец три шкуры сдерёт!

Ребятишки глядят на меня всё ещё недоверчиво, но кивают послушно и уходят прочь.

Не всегда моя работа связана с войной и кровью: иногда и детей приходится обманывать. Если бы я сейчас не обманул восьмилетнего Козьму Минина, он дошёл бы с друзьями до того места, где под ними провалится лёд.

Скоро весна.

Моя работа — появиться в нужное время и в нужном месте. Подтолкнуть события так, чтобы они привели к нужному результату.

Иногда говорят, будто я творю историю. Это не совсем так. История творится сама. Я только помогаю ей в этом. Я помогаю длинной веренице случайных событий завертеться так, чтобы всё пошло по нужному замыслу.

Замыслу — нужному кому?

Даже я не знаю.

Но я делаю то, что надо.

* * *

— И ни людей, ни машин вокруг… — проговорил Журналист, снова закуривая и подпрыгивая на месте от холода.

— А ты думал, — проворчал Сова. — Фронт в десяти километрах, да и время уже, и метель сейчас такая поднимется… Опять будет снежное перемирие.

Они уже даже не считали попытки. Кругом стало темно, и только свет фар батальонного пазика выхватывал из темноты россыпь снежинок в позёмке.

— В МЧС звонить надо, может, и сумеют подъехать… — сказал Олегович.

— Ага, позвони, — ехидно ответил Сова. — Связь у тебя работает?

Олегович взглянул в экран телефона, нахмурился и смачно выругался.

— Ага, — кивнул снова Сова. — У меня тоже не пашет. Журналист, а у тебя?

Журналист непослушными от холода пальцами достал из кармана смартфон, включил экран.

Связи нет.

Ещё минуту молча курили, кутаясь в воротники и морщась от холодного ветра.

— Слушайте, — спросил Журналист. — А что в ящиках-то?

— Груз, — уклончиво ответил Олегович. — Очень полезный. Без него там совсем кирдык будет.

— Что кирдык — это точно, — сказал Сова. — Довезти бы поскорее…

— Покажете потом? — спросил Журналист.

Олегович и Сова переглянулись, хмыкнули.

— Может быть, — грустно улыбнулся Сова. — Если довезём…

Докурил, бросил огарок, вздохнул.

— Давайте так: ты, Журналист, бери-ка лопату и снег под колёсами разгребай, ты, Олегыч, трогайся, а я толкнуть попробую. Хоть так, может, получится…

* * *

— Чего изволите, месье?

Французы сидят за огромным столом в моём кабаке; они веселы и наглы, в их крови играет вино. Их синие мундиры расстёгнуты, волосы растрёпаны, лица красные и совершенно отупевшие.

Я стою с подносом в руке перед офицером, подозвавшим меня движением руки. Он, кажется, уже и сам не помнит, зачем позвал.

— Месье?

— Фот-ка! — выговаривает наконец захмелевший француз.

Да уж, великая армия.

Я кланяюсь, ухожу в подвал и вскоре приношу ещё один графин водки. Ставлю его на стол. Вместе с водкой на подносе тарелка с отварными языками. Рядом я совершенно случайно оставил нож.

Через пару часов в кабаке вспыхнет массовая драка между пьяными офицерами. Тот самый француз, у которого я оставил нож, воткнёт его в живот своему командиру. Сослуживцы за это забьют его до смерти.

Доклад о ночном происшествии ляжет на стол Бонапарту. Последние несколько недель он думал вконец оставить Москву, истощённую пожаром, грабежами и потасовками — и именно эта новость, взбесив его до белого каления, станет последней каплей.

Очень часто приходится работать в кабаках.

Я сижу в прокуренном баре за грязной стойкой, рядом со мной — длинный усатый парень в водительской кепке. Он неторопливо пьёт светлое пиво, наслаждаясь каждым глотком, покручивая ус и довольно крякая.

Поворачиваюсь к нему, слегка толкаю локтем и приветливо улыбаюсь.

— Эй, брат, — говорю я. — У меня сын сегодня родился. Выпьешь со мной?

Тот охотно соглашается.

Мы пьём за сына, потом за его семью, потом за здоровье императора Франца Иосифа.

Моего собутыльника зовут Леопольд Лойка. Он работает водителем автомобиля. На следующий день он, мучающийся от головной боли, повезёт эрцгерцога Фердинанда не вдоль набережной Аппель, а на улицу Франца Иосифа. Там его будет ждать Гаврило Принцип. Позже это объяснят несогласованностью в действиях: мол, Леопольду не передали приказ о смене маршрута. Всё было немного иначе.