Живи, Донбасс! - [23]

Я стою перед старым авгуром и молча жду, что он скажет.

У старого авгура бледное лицо и глубоко посаженные глаза: он стоит передо мной в сером потрёпанном плаще с капюшоном и смотрит на меня долго и пристально, будто пытаясь проникнуть в мой разум. Я знаю, что это всего лишь привычка. Он всегда смотрит на людей так. Это его работа.

— Покорми цыплят, — говорит мне авгур.

Я безмолвно киваю. Я раб.

Обычно я кормлю цыплят после захода солнца; теперь же авгур приказал сделать это поздним вечером, когда все добрые римляне уже отходят ко сну. Это значит, что на рассвете придёт император.

Я выхожу во двор. В одной моей руке корзина с пшеном, в другой — факел.

Загон для цыплят — крохотный сарайчик, в который нельзя заходить, не пригнув голову. Я ставлю корзину с пшеном перед дверцей и, посветив факелом, заглядываю внутрь сквозь решётку.

Свет факела разбудил цыплят, и они беспомощно копошатся в сене — совсем маленькие, в мелком пухе, они неуклюже перебирают лапками и тревожно пищат.

Я грустно улыбаюсь цыплятам, будто заранее извиняясь перед ними.

Поднимаю корзину и резким рывком выкидываю пшено в сторону от загона. Зёрнышки скрываются в высокой траве. Цыплята останутся без еды. Пора уходить.

На рассвете в храм действительно приходит император. Он тоже, как и авгур, в плаще с капюшоном, но я знаю его в лицо: короткая стрижка, большие глаза и тонкий нос. Он выглядит встревоженным. На то есть причины.

Жрец приветствует его. Я держу в руке клетку с цыплятами.

Когда начинается ритуал, авгур, воздев руки к куполу, обращается с мольбой к богам, а затем медленно, обходя центр храма по кругу, высыпает на пол пшено из холщового мешочка.

Когда он подаёт знак, я ставлю в центр круга клетку с цыплятами и открываю дверцу. Птенцы выбегают и начинают жадно, неистово клевать зерно.

Авгур хмурится. Он раздосадован. Император, напротив, следит за цыплятами с раскрытым ртом и не верит своим глазам; на лице его такая радость, будто только что боги пообещали весь мир.

Авгур поворачивается к императору и громким, скрипучим голосом возвещает:

— Боги на твоей стороне, Максенций. Ты победишь.

Когда император уходит, жрец кидает на меня недовольный взгляд и спрашивает, действительно ли я кормил цыплят. Я киваю. Я раб.

На следующий день, воодушевившись знамением, император Максенций принял решение не прятаться от армии Константина за стенами Рима, а выйти наружу и биться с врагом в чистом поле. Несколькими днями ранее он же приказал разрушить Мульвиев мост, чтобы в Рим не попала армия неприятеля. После этого римляне стали обвинять императора в трусости; он усомнился в верности своего решения и решил обратиться за помощью к жрецам.

Теперь же, изменив своё решение, он построит переправу через Тибр, переберётся на другой берег и примет там бой.

Здесь он и погибнет: Константин разобьёт его армию и войдёт в Рим. Максенций сгинет в водах Тибра. Его тело выловят из реки, а голову насадят на копье.

Так начнётся эпоха правления Константина Великого. Он навсегда изменит Рим и всю историю цивилизации.

Я всегда оказываюсь в нужное время и в нужном месте. Я всегда знаю, что нужно делать.

* * *

— Раз, два… Три!

Журналист и Сова упёрлись руками в грязный кузов пазика, навалились на него со всех сил, упёршись ногами в снег. Отчаянно заревел мотор, взвизгнули колеса в снегу, и мокрые комья снега разлетелись в разные стороны.

Автобус не сдвинулся.

— Ещё давайте! — крикнул Олегович, приоткрыв дверь.

Снова упёрлись руками, снова навалились.

— Раз, два, три!

Не вышло.

— Мда… — проговорил Сова. — Это мы хорошо застряли.

Олегович спрыгнул из машины в снег, отряхнулся, подошёл к Сове и Журналисту, заглянул под колёса пазика.

— Давайте перекурим и ещё попробуем, — сказал он, доставая пачку из кармана.

Встали, закурили, пытаясь отдышаться.

Небо становилось темно-синим, и вдалеке уже сгущалась темнота. По всей видимости, до наступления ночи на позиции уже не успеть.

Сова выдыхает дым в морозную синеву и медленно, тихо говорит:

— Вчера такая метель была, что даже укропы не стреляли. Снежное перемирие, мать его. Сейчас, небось, тоже поднимется.

В самом деле, ветер становился сильнее, и замерзали руки без перчаток, и белая позёмка поднималась над снежным полем по обеим сторонам дороги.

В такие моменты Журналиста охватывало странное ощущение. Он никогда бы не смог подумать, что однажды будет стоять на заснеженной дороге в десяти километрах от линии фронта. Самого настоящего фронта, в наше-то время. Удивительно.

Докурив, водитель молча швырнул окурок в снег и зашагал к автобусу.

— Давайте ещё, — крикнул он, забираясь внутрь.

Снова упёрлись руками и ногами, напряглись, приготовились.

— Р-раз-два!..

* * *

Холод ядрёный, невыносимый. На берегу Волги особенно сурово метёт, будто сам воздух пытается вырвать с мясом кожу лица. Моя борода покрылась инеем, усы топорщатся, точно у чёрта.

Но скоро весна, и лёд скоро пойдёт трещинами, и снова будут ходить здесь судёнышки да рыбацкие лодки.

Я сижу на заледенелой коряге у берега, укутавшись в толстый овечий тулуп.

Тревожно мне. Ходят глупые слухи по городу. В кабаке вчера пьянчужка кричал, будто Ивана-царя, государя, сразила чума; и будто бы это Бог его наказал за грехи.