Живая вода - [3]

Но как упрекать пассажиров мягких, купейных и плацкартных вагонов в том, что у подножия мелькнувшего за окном станционного буфета страдает их ближний, а они не спешат на помощь. Тем более и страдал он заслуженно. Мог и не напиваться. Но опять-таки, как винить Кирпикова: просили выпить — не мог отказать. Ему оставалось проспаться и отрабатывать аванс.

Дальние поезда летели мимо, но два раза в день останавливался пригородный. Единственный пассажир, сошедший в поселке, запнулся за Кирпикова.

— Кто там? — спросил Кирпиков спросонья. — Сейчас запрягу. — И очнулся: над ним стоял человек в форме.

Кирпиков одолел земное притяжение и тогда только разглядел, что форма не милицейская.

— Не на того нарвался, — сказал он, собираясь снова залечь.

Но человек свирепо встряхнул его, и Кирпиков узнал лесничего Смышляева. Пошли вместе. Кирпиков шел зигзагами, будто запутывал следы.

— Ну что, — спросил он лесничего, — разбогатело государство от моей пятёрки?

— Если ты поумнел, то разбогатело.

— Штраф не пища для раздумий, — назидательно сказал Кирпиков. — Возьми на карандаш. За веники! — воскликнул он, адресуясь небесам. — За веники меня штрафанули на пятьдесят рублей на старые деньги!

— Нечего в питомник соваться! Я на каждый росток надышаться не могу!

— Все там ломают, — Кирпиков наивно думал, что ссылка на большинство оправдывает, — а засекли меня. Дума ешь, я обеднел из-за твоей пятерки?

— Лишний раз не выпьешь.

— Меня и так уважат в десятикратном размере. А кто тебе поднесет? Пошли в стекляшку проверим. Заворачивай, Никто не заплачет, где могилка твоя…

Лаяли собаки. Они преследовали две цели, и довольно успешно: оправдывали объедки с хозяйского стола и передавали вдоль по улице как эстафету подгулявшего Кирпикова и его спасителя.

Из Кирпикова начинал выходить хмель, и он мелко постукивал вставными зубами.

— И чего было человека тревожить? — обиженно сказал он. — Лежал бы себе и лежал. Нет, вставай. Не можешь ты, видно, чтоб люди спокойно жили. А я тебя другом считал.

— Опять неладно, — усмехнулся лесничий. — Оштрафовал — плохо, от простуды спас — плохо. Ты золотые веники ломал. Это посадки карельской березы, из нее лучшая мебель.

— А мебель нам ни к чему, — заявил Кирпиков, принимая лужу за кусок асфальта. — Я и без кровати, на полу сплю — некуда падать.

Лесничий вывел его на берег.

— И вообще, — сказал Кирпиков, — будет у кого пожар, я тушить не пойду — пусть все сгорит. Без чего можно обойтись, это лишнее и вредное. Это уж просто не знают, как из народа деньги выманить. Сколько стоит мебель из карельской березы?

— Тысячи две, две с половиной.

— Две с половиной?! — На такую заоблачную цифру Кирпиков так потрясенно ахнул, что собаки озадаченно смолкли. — Вот ты когда себя выявил! Вот где тебя подловил! Две с половиной! На спекулянтов работаешь. Мебель, хренебель, рестораны. Одни тунеядцы. Работать некому. Закрыть рестораны — вот и рабочая сила.

— Нет, Александр Иванович, красивая вещь — это хорошо. Вот представь, ты сделал…

— Не собираюсь…

— Да уже и некогда. Дошли.

— Я и сам вижу. Дошли! Был ты мне хорошим, сам напортил. Ты людей на мне не учи. Ты народу задом не становись, — назидательно сказал Кирпиков.

— Прожил ты жизнь, а ума не нажил.

— Как это прожил? — вскинулся Кирпиков. — Чем я ко му помешал? Места я немного занимаю, так что разрешит пожить!

Лесничий пожал плечами и пошел своей дорогой. Идти было неблизко. Плохонький лес-самосев шумел под ветром, и даже привыкший к лесу человек вздрагивал, когда ветер внезапно заслонял дорогу веткой.

2

— Объявление Христа уроду! — так комментировал Кирпиков свое переступание через порог. — Не вижу радости.

Варвара вздохнула и отвернулась. Можно было, дождавшись мужа, пойти спать, но она по опыту знала, что пока он не выговорится, не уснет. Имелось средство — выдернуть вставную челюсть, но муж был начеку.

— Не двигаться, — предупредил он, ложась в углу под иконой. Лег на пол принципиально, как бы заочно доказывая лесничему, что слова у него не расходятся с делом.

— Ну, борони, борона, — вздохнула Варвара. — И когда ты только образумишься? Ведь лысый уже, леший ты, леший, в четыре глотки льешь, да когда хоть доверху нальешься, когда хоть руки мне развяжешь, леший ты, сатана.

— Ответь на вопрос, — сказал на это Кирпиков и закурил, — есть ли в могиле кровати? Нет. Три очка. Второй вопрос: когда я умру? Отвечаю: ни-ко-гда. Весной и осенью я на вес золота, умереть не дадут. Лето исключается. Остается зима. Нахожу выход — на зиму уезжать в Африку.

Варвара пошла в кухню и налила в стакан воды.

— Под иконой не посмеешь, — хладнокровно сказал Кирпиков. — Мне даже выгодно, что ты веришь. А я не верю. Могу и матом запузырить.

— Господи, твоя воля, прости неразумного. Не доводи до греха.

Кирпиков распалился:

— За что простить? За то, что всю жизнь хребтину ломал, за это? За то, что пятерым детям образование дал? За то, что воевал? А? Что чужой копейки не взял? За это? Не приближайся! Стоять на месте! Прицел постоянный!

Варвара, усыпляя бдительность, взялась за штопку.

— Я вижу перед собой темноту, то есть тебя. И должен просвещать. Даю справку на вопрос в устном виде. Бог для начала был, не спорю. Он завязал тут жизнь, сказал — размножайтесь, и улетел. И мы занялись. Скажи, кто созда твоих детей? Нет ответа. Я или кто другой? Открой тайну. Все-таки я? И запомни: я их создал — я и есть бог. Проверь. Ударь табуреткой — выживу. Поздно менять планету.