Живая смерть - [2]

Если кому случалось когда-нибудь взбираться на лошади верхом по извилистой и полуразрушенной лестнице, тот только может составить себе некоторое понятие об этом необыкновенном путешествии. Камни катились из-под ног лошадей и с плеском падали — куда? что было так близко нас? Куда неверный шаг мог бы сбросить нас? Сверкнула молния и осветила глубокие черные воды горного потока далеко, далеко под нами.

Трудности подъема сменялись случайным спуском, который еще страшнее действовал на мои нервы. Несколько раз я уже покачивалась на седле и от падения меня спасало невыразимое ощущение, испытанное мною при первом холодном как лед прикосновении моей спутницы, которая теперь часто повторяла его, поддерживая во мне изумительную силу. Наконец глухой звук под копытами наших лошадей, правильное движение и ровная местность внушили мне надежду, что мы достигли цели нашего путешествия. Так и вышло.

Мы слезли с лошадей у стены, устроенной в скале. Колоссальных размеров Распятие занимало самую средину. Я не заметила ни малейшего движения моей спутницы; она только ожидала. Но немного пришлось нам ждать. Тихо и без видимого посредника Распятие двинулось в сторону и оставило отверстие, чрез которое мы вошли.

Мы проходили по многим коридорам, мрачным и обширным, пышно меблированным комнатам — бархатные и атласные занавеси, столы и стулья, роскошно вызолоченные, художественные мрамор и слоновая кость, украшенные драгоценными каменьями и все покрытое пылью и ржавчиной, все приходящее в упадок и разрушение, все добыча моли. Драпировка из драгоценнейших тканей висела в лохмотьях; мягкие, роскошные ковры покрыты толстым слоем пыли. Крысы разбегались по углам при нашем приближении; летучие мыши ворошились на окнах. В разбитое окно вылетела ослепленная светом сова, а из другого вылетела какая-то темная птица, тяжело взмахивая крыльями.

Наш путь освещался тусклым светом фонаря в руках моей путеводительницы, по пятам которой я следовала, двигаясь точно во сне.

Комнаты становились все мрачнее и меньше. Мы поднялись по извилистой лестнице непомерной длины. Она привела нас в переднюю, невыразимо жалкую. Мы прошли и чрез нее. Еще дверь отворилась и меня ввели в комнату, совсем непохожую на те роскошные палаты, чрез которые я прежде проходила.

Длинная-предлинная и совсем темная комната. Ни малейшего следа драпировок или ковров на голых стенах и на полу. Тускло горела единственная свеча на столике в далеком углу от высокой кровати под балдахином вроде погребального и с опущенными занавесями со всех сторон; только эту постель украшали занавеси. Слабый запах наполнял комнату. Туман, подобно смерти, прокрадывался даже в мои жилы, наполняя меня невыразимым ужасом. На минуту меня охватило непреодолимое желание бежать, спасаться, отказаться от дальнейшего разведывания этих тайн, но закутанная женщина еще раз положила свою ледяную руку на мое плечо и еще раз я могла только повиноваться ей.

В этом положении она остановилась. В комнате царствовало могильное молчание. Ослепленные ужасом, глаза мои устремились на кровать. Ни звука, ни стона, ни шепота, ни дыхания не слышалось за этими занавесями. Там смерть, наверно. Но как? в какой форме? и зачем я призвана смотреть на эти ужасы?

Тихо проскользнула женщина под капюшоном к той стороне кровати, куда прокрадывался слабый луч свечи. Тихо раздвинула она занавеси. Невольно я закрыла лицо руками.

То была страшная минута. Мне показалась она часами, даже веками тяжелого молчания, которое давило мой мозг. Тогда отчетливый, но слабый голос с дикою, невыразимою словом отчетливостью произнес эти слова по-французски:

— Мари, подойди! Вот Серая!

Руку мою отстранили от глаз и я увидела… Гроб стоял на голых досках кровати. В нем лежала женщина, голова ее приподнята на подушке. Трудно поверить, если я скажу, что ее красота была далеко выше всего, что я когда-нибудь видала, несмотря на то, что ее волоса были белы, как снег, лицо и фигура обратились в скелет, скулы ясно обрисовались от впалых щек, которые при каждом движении то поднимались, то опускались, нос заострился, губы только слабою линиею оттенялись от лица, покрытого смертною бледностью. Так вот она, «Умирающая Смерть»! Да, это Живая Смерть! Только в глазах оставалась жизнь: большие, лучистые глаза, блиставшие неземною красотою и скорбью. Ее одежда мягкого серого цвета вполне согласовалась со всею ее наружностью.

Опять она приказала мне подойти, слышался голос, но губы не шевелились; губы полуоткрыты и неподвижны. Только щеки продолжали то подниматься, то опускаться и глаза проникали в глубь моего мозга, а иначе я была бы убеждена, что она мертвая.

Я могла только повиноваться и подойти к ней. И тогда тот же мерный голос передал мне историю, преисполненную таких ужасов и такой скорби, что я никогда не могла бы поверить, что подобные вещи допускаются в этом прекрасном мире, если бы сама не слыхала ее из уст той, которая сама видела, сама выстрадала их. Даже и теперь сердце мое больно сжимается и кровь стынет в жилах, как а припомню, что все это — истинное происшествие!

— Я ждала вас, Мари, — говорила она. — Я знала, что вы явитесь сюда в этот год, и именно в этот день и в этот час. Я знала это за пятьдесят лет пред этим. И как я ожидала вас! Вы должны сделать для меня одно дело, и вы сделаете это.