Живая душа - [96]

— Голова не кружится?

— Нет… — Казаринов судорожно глотнул.

— Вниз можешь смотреть?

— Могу. Вот.

— Тогда становись сюда. А ты… — Леушин кивнул «верховому», — покажешь, что и как.

Повернулся и загрохотал вниз по лестницам.

Первую неделю Казаринову везло. Бурили нормально, без осечек, требовалось только свинчивать трубы. Казаринов решил, что уже освоился с работой «верхового», бесстрашно орудовал своим ключом-кочергой. А в субботу — стоп! — неожиданно начали подымать колонну. И Казаринов чуть не сплоховал. Освободит от замка поднятую трубу, отведет на место — труба качнется и назад отходит. Второй раз отталкивает ее Казаринов. Надо спешить, а он устал, силы в руках не хватает. Невдалеке присел сменный «верховой», готовый каждую минуту кинуться на помощь. Но Казаринов сказал себе, что не будет подзывать сменного. Попробует сам выстоять. Снизу кричали, поторапливали; Казаринов размыкал и отводил трубы, тяжелые и грязные; у него сбивалось дыхание, в глазах темнело. Вечером сползал по крутой лестнице, как мешок.

А назавтра опять покрикивают снизу, опять Казаринов размыкает и отводит стальные махины. Не одну сотню труб разъединил, пока поднимали колонну. А это был только первый подъем. Потом Казаринов перестал их считать.

Но подмоги у сменного так и не попросил, сам справился.

Настал день, когда мастер привел Казаринова к бурильщикам.

— Приглядывайся! Помогай!

Казаринов пристроился у лебедки, стал наблюдать за работой. Поначалу бурильщики не обращались к нему. Наверно, нужды не было. А потом принялись гонять: «Подай-то!.. Убери это!..» Словно Казаринов не практикант, а последний подсобник. Можно было бы заупрямиться, отказаться; Казаринов стерпел и даже наоборот, добавлял себе работенки. Его не просят, а он подбежит и то качнувшуюся трубу поддержит, то поднесет квадрат.

Квадрат — особая четырехгранная труба. Через нее подают, в скважину глинистый раствор. И через нее посматривают, как вгрызается в породу долото.

Однажды, когда у лебедки стоял мастер Леушин, стали наращивать трубы. Чтоб нарастить, надо сначала снять квадрат. Казаринов бросился помогать рабочим, ухватился за квадрат, приподнял его — и тут на лицо, на голову ему хлынул глинистый раствор. Не знал Казаринов, что в квадрате — остатки раствора…

— Вот и крещеным стал! — сказал мастер Леушин.

Липкий, скользкий, обжигающе-холодный раствор попал за воротник, струйками потек по спине. Противно! Поскорей бы вымыться, переодеться. Но Леушин стоит за лебедкой, будто ничего не случилось. Нажимает на рычаги, в сторону практиканта не смотрит. И Казаринов не ушел в барак. Остался у труб, только плечами передергивал, чтоб рубаха не прилипла к спине. А чтобы не замерзнуть, посильней навалился на работу; разогревал себя, таская тяжести.

На леушинское равнодушие он обиделся. Конечно, Леушин — не отец, не мать, родительской заботливости ждать от него не приходится. И все-таки мог бы обращаться по-человечески… Про таких, как Леушин, в деревне говорят: с «мерзлым сердцем».

Однако внешне Казаринов обиду свою не показал. До конца смены работал и только поздним вечером помылся, застирал на рубахе въедливые следы глины.

Леушин это видел, но ничего не сказал. Они вообще мало разговаривали между собой, хотя жили в одной комнате, ели за одним столом. Наверное, Леушина не тянуло к задушевным беседам, а Казаринов напрашиваться не хотел и не любил.

И не просил Казаринов, чтобы поскорей поставили его к лебедке. Терпел. Посылали на подхват — не отказывался. Назначали в ночную смену — тоже не спорил. В душе он уже смирился с тем, что так и не встанет на место бурильщика. Тянулись дни, шла неделя за неделей, а черная, грязная работа не кончалась.

Лишь на последней неделе мастер поставил Казаринова к лебедке. Вдруг посмотрел на практиканта с неожиданной ласковостью, улыбнулся. А Казаринов даже растерялся.

— Становись рядом со мной, — сказал Леушин. — Берись за рычаг. Ногу — на тормоз. Чувствуешь что-нибудь?

— А что надо чувствовать?

Улыбка у Леушина погасла:

— Еще раз! Внимательней! Что чувствуешь?

У Казаринова дрожала рука, лежавшая на рычаге, но все-таки он уловил — неизвестным ранее чутьем, — как ослаб натянутый трос.

— Свободней теперь…

— Почему? — быстро спросил Леушин.

Казаринов заметил, что мастер ногой чуть-чуть опустил тормоз. Вероятно, долото касается дна скважины.

— Задели дно, — ответил Казаринов.

— Правильно. Теперь гляди в квадрат! Что там?

— Очень медленно подается. Едва-едва.

Казаринов вновь ощутил, теперь уже ногой, что мастер отпускает тормоз.

— Останавливается… Егор Степаныч! Останавливается!

— Вот этого и бойся. Понял теперь? Ежели колонна всей тяжестью сядет на долото — каюк. Собери внимание, рукой чувствуй рычаг. Ногой — тормоз. А глаза… Куда глаза должны смотреть, спрашиваю?

— На квадрат.

— Верно. Не дрожи, на сегодня хватит…

Еще несколько раз приводил мастер Казаринова к лебедке. Но сам стоял рядом, не отпускал рычаг, не снимал ногу с тормоза. Словно бы не мешает, но и не доверяет. На поводке держит.

Так и не позволил Казаринову одному поработать.

В день отъезда впервые назвал практиканта по имени. Казаринов с чемоданом уже направлялся к попутной машине, привезшей глину; Леушин встал против него и сказал: