Живая душа - [95]

Долгих три часа просидел Казаринов на чемодане. Не раз задирал рукав, смотрел на часы (мать прислала двадцать рублей на дорогу, а Казаринов не утерпел, купил первые в жизни часы, чтоб ощутить себя взрослым). Поглядывал на золоченые новенькие стрелочки, дремал, опять поглядывал. Очнулся — хозяин комнаты вновь маячит у окна, будто и не уходил.

— Здравствуйте, Егор Степанович, — поднявшись, спросонок повторил Казаринов…

— Спать ты здоров, — усмехнулся Леушин. — А есть тоже здоров?

— Нет, — простодушно ответил Казаринов.

— Разве не работать приехал?

— Работать. То есть на практику… Вот направление…

— Знаю, звонили, — оборвал Леушин, не обращая внимания на протянутые документы. — Работать придется всерьез. Авторучку запрячь подальше, если желаешь стать буровым мастером. Желаешь или нет?

— Конечно, — признался Казаринов.

— Ну вот, — сказал Леушин. — Примету не слыхивал: кто лениво ест, тот лениво работает? Отправляйся в котлопункт.

— Да мне не хочется есть.

— Я что сказал? — жестко перебил Леушин. — Я не девушка, чтоб передо мной притворяться… Быстро шагай! Я там предупредил.

Обычные три блюда — суп, гуляш и компот — поставили в котлопункте перед Казариновым. Но он глаза вытаращил: суп налит в громадную миску, такие миски только в деревне увидишь, за общим семейным столом, гуляша подано столько, что хватило бы на три студенческие порции, лишь компот в нормальном граненом стакане…

Благо еще, что Казаринов сильно проголодался. Но и то, когда добивал этот обед, пришлось ремень на лишнюю дырочку отпустить. Ничего не поделаешь, повар косится из своей амбразуры:

— Объедков не оставляй, слышишь?

«Как люди столько съедают?» — удивлялся Казаринов.

Впрочем, на другой же день удивление исчезло; точно такой обед показался уже нормальным, Казаринов истребил его запросто…

Возвращаясь с котлопункта, Казаринов замешкался. Бродил, бродил вокруг барака и не мог вспомнить, какая дверь ведет к Леушину. На улице стемнело, фонари зажглись, все вокруг кажется незнакомым. А спрашивать у людей во второй раз — совестно. Засмеют ведь… Казаринов огляделся, мысленно провел от буровой прямую линию, прикинул, в какое окошко она упрется. Нащупал дверь, открыл — и понял, что угадал точно.

— Заблудился? — без улыбки спросил Леушин. — Как отыскал-то?

— По окну.

— Сам догадался?

— Сам.

— И то хорошо… Ложись отдыхать. Вон в углу раскладушка, вон мешок спальный. Простыни внутри. Завтра с утра — на работу.

Мастер ушел.

Казаринов приготовил себе постель, разделся. Совсем недавно хотелось ему спать, а теперь сон не брал. Вспомнились деревня, школа, где учился. Многие ребята из школы тоже подались в институты и техникумы, но пристроились так, что на практику попадают в родные места и работать остаются в своем совхозе. Дом — не чужбина, дома и стены греют… Люди кругом знакомые, мать с отцом рядышком. Живи, ни о чем не тревожась… Вспомнил это Казаринов и опять загрустил. Эх, поступил бы он в сельскохозяйственный техникум, как его дружки-приятели, может, ночевал бы сегодня под отцовской крышей. Вечером бы в клуб сбегал, в кино или на танцы…

В пустой комнате было неуютно, холодно. А за окном ревели дизели, и от их рева подрагивали стекла.

Конечно, заманчиво стать буровым мастером. Из деревенских парней пока никто не выучился этой специальности. Завидовали ребята Казаринову. А он гордился. Он не подозревал, чудак, что ждет его на буровой…

Ночью снилась Казаринову бесконечная дорога-лежневка, он прыгал по бревнам, как по клавишам, ронял тяжелый чемодан. А остановиться нельзя было: засосет болотная прорва. Ревели дизели, и еще прибавился к ним новый звук — нудный, скрежещущий. Казаринов с трудом разлепил глаза — уже утро. Мастер Леушин сидит за столом, тарахтит электробритвой.

С малого началась практика Казаринова — несколько дней помогал готовить глинистый раствор. Занятие тяжелое и кропотливое. Глина, вода, различные добавки — все это надо дозировать, как в аптеке, ошибаться нельзя. Слишком густой раствор уменьшит обороты турбобура, помешает долоту вгрызаться в породу. Слишком жидкий раствор ослабит стенки скважины, они могут осыпаться, тогда до аварии недалеко…

Казаринов не жаловался, что ему трудно, не высказывал недовольства грязной работой, не просился на другое место. А мастер Леушин тоже помалкивал. Ему-то зачем торопиться, безропотный подсобник выгоден… И все-таки недели через три Леушин сказал:

— Сегодня наверх подымешься.

Посредине буровой вышки есть глубокая люлька. В ней стоит человек и ключом, похожим на кочергу, соединяет трубы в замок. Потом этими трубами наращивают колонну, опускаемую в скважину.

Рабочий в люльке зовется «верховым». Ему достается ничуть не меньше, чем работающим на земле, — трубы-то многопудовые. Вдобавок весь день на ветру, на холоде. Если бурение идет нормально, «верховой» еще выберет минутку для перекура. Но если колонну труб начали поднимать, например, при смене долота, «верховому» не то что курить, голову некогда почесать.

К люльке и повел Казаринова мастер Леушин. Вышку словно бы колотила лихорадочная дрожь; завывали дизели, содрогалась километровая колонна труб, пробивавших подземную твердь. Лестницы, что вели наверх, были крутые и узкие. У Казаринова сжималось, падало сердце; обеими руками хватался он за перила. Леушин грохотал своими сапожищами впереди и ни разу не оглянулся. Возле люльки спросил сумрачно: