Живая душа - [90]

Глаза у нее янтарно засветились, когда она это говорила, и восхищение, звучавшее в ее словах, было таким заразительным, что желтый и дряблый столовский огурец показался Томову почти аппетитным.

— Так возьмите, не стесняйтесь.

— Спасибо, в другой раз!

— Зачем ждать до другого раза? Хватайте!

— Пока разговаривали, у вас котлета остыла.

Ей, видимо, не хотелось отвечать впрямую, и она перевела разговор на другое.

Так бывало и поздней, частенько бывало. И переспрашивать Валентину не имело смысла. «Если сразу не отвечу, ты не настаивай! Значит, не хочу отвечать. Или не могу» Имей терпение, Митя!»…

Лишь, полгода спустя он узнал, что у Валентины больная печень; ей нельзя есть ни соленого, ни острого.

— Отчего же ты молчала?! Я пристаю с угощениями — то селедку приволоку, то огурцы с пупырышками — и вижу, что тебе хочется, а ты не ешь… Я бы не дразнил!

— А я надеялась, Митя, что ты меня уговоришь!

— Зачем?! Заработала бы приступ!

— А-а, не впервой. Зато какое удовольствие!

— Ты вроде жалеешь, что удержалась.

— Жалею, Митя…

И смотрит на него грустно. Действительно, жалеет! Для него эти фокусы были абсолютно непонятны.

— Ну схвати сейчас да съешь!

— А теперь уже неинтересно, Митя…

Очень трудно ему бывало с нею. Не числил он себя дураком, понимал, когда нужно, и подтекст, и недоговоренность, чувствовал интонацию. Но тонкостей и причуд Валентины не понимал, хоть убей.

Весной Валентина исчезла на целую пятидневку. Не пришла на обычное место их встреч, не звонила ему на работу. Где она живет, Томов еще не знал и совершенно извелся. Мерещились ужасы.

Звонок, в телефонной трубке голосочек:

— Привет, Митя!

— Ты где была?! Куда исчезла?!!

— Я обиделась.

— На меня-я?

— Ага.

— А что я такого сделал?!

— Теперь уже не стоит говорить, Митя. Забудем, ладно? Я тебе не звонила, чтоб совсем не разругаться. А теперь все прошло. Встретимся после работы?

— Валька, — сказал Томов с отчаяньем, — я опять ничего не соображаю! Ну, обиделась. Ну, за дело. Так сказала бы сразу! Извинился бы я, исправился — и точка!

— Нет, Митя, Иногда нельзя.

— Да почему?! Почему?!

— Неинтересно, Митя. Совсем неинтересно, чтобы ты исправлялся после того, как я обижусь.

Томову казалось, что Валентина ни капли не дорожит их отношениями. Он постоянно шел на какие-то уступки, на компромиссы, а Валентина этого не умела.

Он мог целый день бродить за нею по магазинам, хотя терпеть не мог толкаться в очередях; мог целый день голодать, когда у Валентины разбаливалась печень; мог на загородной прогулке не спать ночью у костра, когда Валентине не спалось. И считал это естественным. Тебе не хочется чего-то делать, но ты делаешь, потому что это приятно любимому человеку.

А Валентина считала иначе. Однажды Томов пригласил ее на вечер в свой институт; накануне он обещал друзьям, что познакомит их с Валентиной.

— Мне не хочется, Митя, — призналась она. — Лучше в другой раз, ладно? А сегодня я буду киснуть и только настроение вам испорчу.

Он попытался уговорить ее, объяснил, что ему будет неловко перед друзьями.

— Мить, — сказала она. — Ничего не добивайся насильно. Не надо. Если добьешься, будет только хуже.

Поначалу Томов предполагал, что Валентина просто избалована. Она была единственным ребенком в семье, да еще поздним — вероятно, родители позволяли ей делать все, что вздумается… Но и здесь он ошибся.

Семья у Валентины была работящая, простая; мать — уборщица, отец — кочегар в котельной. Жили скромно. Когда мать получила по болезни инвалидность, Валентина бросила техникум, в котором училась, и пошла на курсы медсестер.

О работе своей она рассказывала неохотно. Томов в пору создания «агрегата» с удовольствием сообщал институтские новости, с карандашом в руках объяснял, какую они изобретают машину. Ему и это казалось естественным — необходимо делиться с любимым человеком всем, что тебя интересует… Но когда он спрашивал Валентину, чем она была занята на работе, ответ был одинаков:

— Дежурила, Митя. Только и всего.

Как-то зимой он провожал Валентину домой, и на центральной площади попался им навстречу огромный, розовощекий красавец старик, опиравшийся на палочку. Старик, невзирая на мороз, снял с головы бобровую шапку и поцеловал руку Валентины.

— Знакомый? — спросил Томов, когда старик откланялся.

— У нас в хирургическом лежал.

— А за что он тебе так благодарен?

— Не знаю, — сказала Валентина с задумчивой улыбочкой. — Был тяжелый больной, теперь выздоравливает, вот и благодарен. Что ты так смотришь? Я действительно, Митенька, ничего особенного не делаю… От смерти я его не спасала.

В комнате у Валентины была старая детская игрушка — лысая и лопоухая плюшевая обезьяна, из которой сыпались опилки. Валентина сказала, что когда училась на курсах, то девчонки из ее группы практиковались на этой обезьяне — делали ей уколы. Оттого теперь и сыплются опилки, спина у бедной обезьяны как решето.

Пожалуй, больше никаких подробностей и не узнал Томов о работе Валентины…

Он бы понял, если бы с такою же неохотой Валентина рассказывала о своем неудачном замужестве. Но было наоборот: почему-то Валентина частенько вспоминала и бывшего мужа, и свекровь. Томову неприятны были эти воспоминания. Что было, те сплыло, незачем старье ворошить. Но Валентина не стеснялась, подавая к столу пирог, похвастаться: