Живая душа - [60]

— Вроде?

— За мысли его ручательства не даю.

— Значит, все-таки подозрителен?

— Я, господин полковник, всегда опасаюсь тех, кого не скоро поймешь.

— Возьмите его в Берлин. Тут обнаружилось, что у него отец раскулачен… Не знаю, насколько это достоверно, но по логике вещей мы должны отреагировать на подобное известие. Больше доверять. Больше ценить. Объявите при всех, что мы его поощряем за службу. И не надо больше его… гм… испытывать.

— Совсем?

— Поздно, Владимир Алексеевич. Замены нет.

— Понимаю. Пашковскому себя не раскрывать?

— Наоборот. Будет естественней, если Пашковский начнет пускаться в откровенность. Делайте так, чтобы у зырянина крепла уверенность в прочности своего положения.

— Слушаюсь.

— Его надо беречь, Владимир Алексеевич. Не спугнуть нечаянно.

— А вот этот нюанс для меня сложность… Как — не спугнуть?

Клюге произнес с долей раздражения:

— Вам, Владимир Алексеевич, в поведении зырянина мерещится этакая неопределенность. Вроде надежен, вроде подозрителен… А он абсолютно ненадежен! Абсолютно подозрителен! Будем исходить из того, что его основное стремление — препроводить десант к чекистам!

— Обрадовали, господин полковник.

— Наступило время, когда вы должны это видеть и учитывать! Действуйте осторожно. Пока зырянин ощущает свою безопасность, он работает на вас. До определенного момента его можно использовать. Он же не бросит вас в тайге?

— Не дадим.

— Он поведет группу к жилью, к людям. Оказавшись на первой же дороге, вы уберете его, если надо… А функции проводника возьмет на себя Пашковский. Теперь все понимаете?

— Все.

— Нет причин впадать в уныние, дорогой Владимир Алексеевич… Поменьше эмоций, побольше дискурсивного мышления. Куда бы мы годились, если бы не переиграли какого-то зырянина.

— Разрешите полюбопытствовать, господин полковник, — сказал Ермолаев. — Как вы убедились, что он абсолютно ненадежен?

— Это область психологии, Владимир Алексеевич. Внушайте ему, что он выдержал испытание, искусы позади… Вот все, что на данном этапе рекомендует психология…

Черный «хорьх» плыл по берлинским улицам. Фирма не скупилась на затраты, дабы поощрить диверсантов-отличников. Двое удостоившихся, двое лучших птенцов из команды Ермолаева, развалясь на заднем сиденье, обозревали столицу рейха.

Не снижая скорости, автомобиль миновал небольшую площадь с памятником Гете. Немецкий классик стоял, пренебрежительно отвернувшись от рейхстага и помпезной Зигесаллеи, где выстроились по ранжиру увенчанные лаврами полководцы.

Экскурсанты же наоборот: Гете оставили без внимания, а полководцев почтительно осмотрели. Ермолаев давал необходимые пояснения.

Если честно-то признаваться, поднадоела Ермолаеву эта миссия. Противно ваньку валять. Почтеннейшее руководство абвера улещает теперь даже мелкую сошку, — пропагандистская глупость достигла апогея.

Для питомцев Ермолаева расписан маршрут: это показывать, это скрывать, об этом — ни намека. Абверовский чиновник чувствовал себя Макиавелли, скрипел перышком, полагая, что всех обводит вокруг пальца.

Все чаще абвер смахивает на ту бабу, что сама у себя пеньку воровала и радовалась барышам…

Какой профит от нынешней экскурсии? Отличник Пашковский — распоследний мерзавец, на нем пробы негде ставить. Зырянин — враг, которого вскорости пристукнут. Нужна тут пропаганда? Нужна как собаке пятая нога. Но где-то наверху скомандовали, и вот пошла писать губерния. Маршруты, визиты, комедиантство.

«Не останавливайте, господа, свой взгляд на руинах. Это так. Случайно налетела английская авиация», «Не беспокойтесь, господа, воздушная тревога — почти учебная», «Сорок грамм мяса по карточкам — это роскошная норма, берлинцы лопаются от сытости!», — примерно такое чириканье требуется от Ермолаева.

Вчера посетили усадьбу немецкого земледельца. Двухэтажный хаус с каменным крылечком (ежедневно ступеньки моются с мылом), огороженное проволокой пастбище с тучными коровами (доставлены из Голландии), силосная башня, подвесная дорога для уборки навоза. Бауэр Штамке горделиво поводил рукою, демонстрируя образцовое хозяйство.

Наверняка Штамке принимал не первую экскурсию, он изъяснялся затверженными фразами, как попугай. И получал небось помесячную оплату за труды на пропагандистской ниве. Закончив обзор достижений, Штамке, по заведенному ритуалу, повел гостей отведать жирного немецкого молока. По пути к дому Пашковский из любопытства заглянул в какой-то сарайчик. Аккуратный такой, живописный сарайчик, поставленный чуть поодаль от дорожки, среди цветущих желто-голубых люпинов. Пашковский открыл дверь, и было заметно — оторопел. Даже он, мерзавец, оторопел.

В живописном сарайчике, на тюремных нарах, жались какие-то изможденные существа, неопределенного пола, неопределенного возраста. Спустя минуту или две Ермолаев понял, что это девчонки. Молодые девчонки. Рабыни, пригнанные с восточных территорий и работающие теперь у бауэра Штамке. Когда прибывала экскурсия, Штамке их загонял в сарай, чтоб не оскверняли ландшафта.

— «…Я читала Ленина, я читала Сталина, что колхозная дорога для деревни правильна!», — пропел Пашковский частушку. Он бодрился, ерничал, но и в его пакостной душонке что-то дрогнуло.