Живая душа - [38]

Перед медведицей был голоухий с ружьем, и сзади настигала собака, и чем ближе слышался ее лай, тем яростней и злее он был. Маленькие глаза медведицы сверкнули затравленно. Этот с ружьем вызывал в ней больший страх, нежели собака; вот он стоит на дороге, не позволяя убежать и увести от опасности медвежат. Если сделать новую петлю по берегу озера, он снова встретит на дороге. Он же слышит собаку. Он хитер.

И медведица, вся наливаясь силой, пошла вперед, примериваясь, откуда ловчее прыгнуть.

— Я не трону, — тихо сказал Микулай.

Пятясь, он сошел с дороги, спиной раздвигая кусты. Только на всякий случай поднял ружье. И вновь растерянными стали движения медведицы, она не понимала, почему он спрятался в кустах. Может быть, для засады?

— Не трону, не трону… — повторил Микулай.

Медведица пробежала по дороге, прижимаясь к противоположной обочине, и когда миновала самое страшное место, напротив голоухого, то повернулась, подзывая медвежат, и они, будто обо всем догадавшись, стремительно проскочили опасный участок дороги. Уши у них были прижаты, а шерсть была мокрая, и они казались очень худыми.

Вылетела на дорогу собака; наверное, опешила от близости медведей и оттого, что хозяин стоит рядом и не стреляет; потом кинулась вдогон.

— Шыть! — крикнул ей Микулай.

Собака осела, скользя по грязи лапами. Воротник у нее стоял дыбом, пасть была оскалена, сморщенный нос дрожал и дергался. Микулай хотел погладить ее, чтоб успокоилась, протянул руку — отпрянув, собака яростно цапнула за пальцы…

Он не ударил собаку. Он сам был виноват — держал ружье поднятым, собака ждала выстрела и обманулась. А раз выстрела нет, собака должна преследовать зверей дальше. Ей ведь не объяснишь, что Микулай вообще не станет стрелять.

Микулай вытер кровь, обмотал руку чистой тряпицей, в которую был завернут хлеб. Потом снова наклонился к собаке и погладил ее. Она далась погладить, заколотила хвостом, но в глазах у нес было мучительное недоумение.

— Все хорошо, — сказал Микулай, — Все правильно.

Теперь он шел по белому, посветлевшему, словно бы раздвинувшемуся лесу, читал следы на свежем, неуплотнившемся снегу, прикидывал, сколько зверя и птицы осталось в лесу. Белки нынешний год мало, под елями не чешуйки рассыпаны, а валяются кривые шишки. Сожмешь такую шишку в ладони, и посыплется труха — шишка червивая. Значит, белка уйдет из этого леса, и главной, самой добычливой зимней охоты не будет.

Ну что ж, белка вернется на будущий год. Она уходит в голодные зимы, а потом возвращается на свои места, где родилась. Если останется стоять лес, белка вернется. Она не испугается ревущих тракторов и машин, потому что живет на свете всего два года; нынешние белки не помнят, какими были прежние леса; белкам кажется, что всегда здесь ревели тракторы и машины…

И медвежатам, наверное, уже не представить леса без людей и машин.

Микулай двигался с угора на угор, читал следы, слушал отчетливые в тишине звуки — хеканье и прыжки собаки, рыскающей где-то впереди, вздох еловой лапы, стряхнувшей с себя снег, комариное попискивание королька, крошечной пичужки, суетливо шмыгающей на вершине дерева, — и вдруг осознал, что идет в определенном направлении. Ищет берлогу.

Оказывается, в голове Микулая сложился план — где ее искать. Медведица не заляжет у Большого озера, где ее потревожила собака, не заляжет и за овсяным полем, где много дорог. Если она не ушла, то устроит берлогу в самом спокойном и далеком от деревни месте.

И Микулай незаметно для себя повернул именно туда. Он усмехнулся, когда это понял, но продолжал идти, только ускорил шаги, потому что путь был неблизок и домой воротишься затемно.

Неужели Микулай уже утром предчувствовал, что пойдет к берлоге? Нет, он не собирался идти. И все-таки предупредил жену, чтоб она сбегала на конюшню и задала корм лошадям, если он задержится.

Значит, чувствовал, что задержится…

Подул северо-восточный ветер, задымили вершины деревьев. Посыпался снег — сначала с ветвей, а затем с низкого неба, которое по цвету было темней, чем снег.

Этот ветер всегда приносит метели. К вечеру завьюжит сильно, вон и белки попрятались в гнезда, и корольки своими комариными голосишками предвещают непогоду. Это хорошо, пусть валят снега. Завтра никто не обнаружит следов Микулая, ведущих к берлоге, да и саму берлогу вряд ли отыщешь.

Завтра без лямп — широких, как лопаты, охотничьих лыж, обтянутых оленьей шкурой, — в лес не сунешься.

Микулай спустился с последнего угора; за ним лежало болото, еще неровное под тонким снегом. Низины, где стояла незамерзшая вода, были цвета лошадиной мочи, над ними курился пар. Идти по болоту стало трудней. Микулай почувствовал усталость, у него покалывало сердце. И собака больше не рыскала по сторонам, трусила вблизи, высунув розовый язык.

Микулай подозвал собаку и пристегнул на сворку. Теперь надо быть осторожным. Уже недалеко до сухой песчаной гривы, где медведица, наверное, устроила берлогу. Микулай еще не знал, как будет искать эту берлогу. Он только знал, что нельзя пускать собаку, она потревожит зверей. Медведица еще не заснула крепко, лежит «на слуху», ловит звуки и шорохи; она может выскочить из берлоги. Тогда дела плохи. Уйдет вместе с медвежатами и во второй раз заляжет не скоро. А может, и совсем не заляжет, сделается «шатуном». И ей конец…