Живая азбука - [3]

И ленты ивы над крыльцом нависли.

И там, в избе, – стокрылый рокот мух,

И духота, и городские мысли…

Нахмуренный, в рубахе пузырём,

Прошёл кузнец, как домовой, лохматый,

И из больницы, в ботах, с фонарём,

Старушка докторша бредёт тропой

                                            покатой.

Я гостье рад. В пустыне средь села

Так крепким дорожишь рукопожатьем…

Ты, горечь старая, тяжёлая смола,

Каким тебя заговорить заклятьем?

1930

У Сены

В переулок – к бурлящей Сене,

Где вода, клокоча, омывает ступени,

Заливая берег пологий, —

Всё приходят люди в тревоге:

Рабочий хмурый,

Конторщик понурый,

Озябший старик с ребёнком,

Девушка с рыжим котёнком…

Слушают грозный гул

Воды, встающей горбом у лапы моста.

У откоса последняя грива куста

Опрокинулась в мутный разгул…

К берегу жмётся мёртвый буксир,

Брёвна несутся в лоснящейся мгле

                                           перевалов…

Дойдёт ли вода до подвалов?

Хлынет ли в окна мирных квартир?

Поправив пенсне, какой-то седой господин

Отметил мелом на стенке грань колыхания…

Ты, мутное лоно грядущих годин!

Мел мой в руке – но черта роковая

                                               в тумане.

<1930>

Ночные ламентации

Ночь идёт. Часы над полкой

Миг за мигом гонят в вечность.

За окном бормочет ветер,

Безответственный дурак…

Хоть бы дьявол из камина

В этот час пустынный вылез, —

Чем гонять над Сеной тучи,

Головой ныряя в мрак…

Я б ему, бродяге злому,

Звонко «Демона» прочёл бы —

И зрачки б его сверкали,

Как зарницы, из-под век.

Нет – так нет. Паркет да стены,

Посреди коробки тесной,

Словно ёрш на сковородке,

Обалдевший человек…

Перед пёстрой книжной полкой

Всё качаешься и смотришь:

Чью бы тень из склепа вызвать

В этот поздний мутный час?

Гейне – Герцена – Шекспира?

Но они уж всё сказали

И ни слова, ни полслова

Не ответят мне сейчас.

Что ж в чужой тоске купаться?

И своя дошла до горла…

Лучше взять кота под мышку

И по комнате шагать.

Счастлив ты, ворчун бездумный,

Мир твой крохотный уютен:

Ночью – джунгли коридора,

Днём – пушистая кровать.

Никогда у лукоморья

Не кружись, толстяк, вкруг дуба, —

Эти сказки и баллады

До добра не доведут…

Вдруг очнёшься: глушь и холод,

Цепь на шее всё короче,

И вокруг кольцом собаки…

Чуть споткнешься – и капут.

<1931>

На току

По овсяным снопам

Возит мул допотопный каток,

Свесил голову вбок,

Подбирает колосья к зубам.

Шелестит карусель…

Напрягает все мускулы мул,

Раздувает бока,

А хозяин уселся под ель,

Трубку в зубы воткнул

И дымит в облака.

Ходит мул без конца…

И бормочет, и фыркает в нос:

«Надо в поте лица

Добывать свой насущный овёс!»

А за толстым гранитным катком

Ходят гуси гуськом

И, шипя и косясь на бревно,

Не трудясь, подбирают зерно.

Слышишь, веялка мерно пыхтит?

Пыль из устья раструбом летит.

Русский запах овса – благодать!

Ты вертись, ты вертись, рукоять…

Раздобрели мешки,

Как поповны, толсты-широки…

Напрягая хребет меж колёс,

Мул в сарай на двуколке их свёз.

Плавно вздулось бельё на лугу.

На току – ни души,

Только голуби бродят в кругу.

На овсяном стогу

Человек разметался в тиши…

Жук в соломе шуршит у волос,

Над глазами – метёлкой овёс.

Гаснет в небе коралловый пыл,

Аметистом пронизана даль,

И над бором – родная печаль —

Левитановский месяц застыл.

1928

Пюжет

Собачий парикмахер

В огромном городе так трудно разыскать

Клочок романтики – глазам усталым

                                                отдых:

У мутной Сены,

Вдоль стены щербатой,

Где мост последней аркою круглится, —

Навес, скамья и стол.

Старик с лицом поэта,

Склонившись к пуделю, стрижет бугром

                                                   руно.

Так благородно-плавны жесты рук,

Так благостны глаза,

Что кажется: а не нашёл ли он

Призвание, чудеснейшее в мире?

И пёс, подлец, доволен, —

Сам подставляет бок,

Завёл зрачок и кисточкою машет…

В жару кудлатым лешим

Слоняться не легко,

И быть красавцем – лестно;

Он умница, он это понимает.

Готово!

Клиент как встрёпанный вскочил —

                                              и на́земь.

Ты, лев собачий! Хитрый Дон-Жуан

С седою эспаньолкою на морде…

Сквозь рубчатую шерсть чуть розовеет

                                                   кожа,

Над шеей муфта пышною волной, —

Хозяин пуделя любовно оглядел

И, словно заколдованного принца,

Уводит на цепочке.

С балкона кошка щурится с презреньем…

А парикмахер положил на стол

Болонку старую, собачью полудеву,

Распластанную гусеницу в лохмах…

Сверкнули ножницы, рокочет в Сене вал,

В очках смеётся солнце.

Пришла жена с эмалевым судком,

Увядшая и тихая подруга.

Смахнула шерсть с собачьего стола,

Газету распластала…

Три тона расцветили мглу навеса:

Бледно-зелёный, алый и янтарный —

Салат, томаты, хлеб.

Друг другу старики передают

С изысканностью чинной

То нож, то соль…

Молчат, – давно наговорились.

И только кроткие глаза

Не отрываясь смотрят вдаль

На облака – седые корабли,

Плывущие над грязными домами:

Из люков голубых

Сквозь клочья пара

Их прошлое, волнуясь, выплывает.

Я, прохожий,

Смотрю на них с зелёного откоса

Сквозь переплёт бурьяна

И тоже вспоминаю:

Там, у себя на родине, когда-то

Читал о них я в повести старинной, —

Их «старосветскими помещиками» звали…

Пускай не их – других, но символ

                                                тот же,

И те же выцветшие добрые глаза,